Графиня де Шарни. Том 2
Шрифт:
— Благодарю вас, господин Шарни, — отозвалась королева, — я ценю вашу преданность, заставившую вас покинуть дорогих вам людей ради того, чтобы предложить свои услуги иностранке…
— Ваше величество! Вы ко мне несправедливы, — перебил ее Шарни. — Жизнь королевы всегда будет для меня дороже жизни всех других людей, так же как долг для меня всегда будет превыше всех других добродетелей.
— Ах, да. Долг… — пробормотала королева, — раз вы заговорили о долге, то я тоже могу сказать, что исполняю долг, который понимаю по-своему: мой долг — заботиться о величии монархии, и если
— Это последнее слово вашего величества?
— Это моя последняя воля.
Шарни поклонился и, подойдя к двери, столкнулся с г-жой Кампан, торопившейся к принцессам.
— Передайте их высочествам, — попросил он, — чтобы они держали при себе самые дорогие вещи: вполне возможно, что мы в любую минуту будем вынуждены покинуть дворец.
Когда г-жа Кампан отправилась передать это предложение принцессе де Ламбаль и принцессе Елизавете, Шарни вновь приблизился к королеве.
— Ваше величество! — проговорил он. — Должно быть, вы питаете надежду, что придет помощь извне; если это так, прошу вас мне довериться: подумайте, что завтра в этот час мне придется перед Богом или людьми держать ответ за то, что произойдет.
— По моему распоряжению Петиону должны были передать двести тысяч франков и пятьдесят тысяч — Дантону; за эту сумму Дантон обещал не выходить из дому, а Петион — прийти во дворец.
— Да уверены ли вы в своих посредниках, ваше величество?
— Вы ведь сказали, что Петион только что пришел, не правда ли?
— Да, ваше величество.
— Это уже кое-что, как видите.
— Но этого недостаточно… Мне сообщили, что за ним посылали трижды, прежде чем он согласился отправиться во дворец.
— Если он с нами заодно, — сказала королева, — он должен во время разговора с королем дотронуться указательным пальцем До правого века.
— Ну, а если он не с нами?
— Если он не с нами, он — наш пленник, и я прикажу ни в коем случае не выпускать его из дворца. В это мгновение зазвонил колокол.
— Что это такое? — спросила королева.
— Набат, — отвечал Шарни. Принцессы в испуге вскочили.
— Что вас так напугало? — удивилась королева. — Набат — это боевая труба мятежников.
— Ваше величество! — взволновавшись более королевы при этом отвратительном звуке, проговорил Шарни. — Я сейчас узнаю, не предвещает ли этот набат чего-нибудь серьезного.
— Вы вернетесь? — с живостью поинтересовалась королева.
— Я приехал, чтобы вы, ваше величество, могли мною располагать, и не оставлю вас до тех пор, пока не исчезнет всякая опасность.
Шарни поклонился и вышел.
Королева на мгновение задумалась.
— Ну, пойдем посмотрим, исповедался ли король, — прошептала она, после чего тоже вышла.
Тем временем принцесса Елизавета снимала с себя кое-что из одежды и поудобнее устраивалась на диване.
Она расстегнула на шейном платке сердоликовую булавку и показала ее г-же Кампан. На камне была гравировка.
Гравировка представляла собой букет лилий с надписью на ленточке.
— Прочтите, — предложила принцесса Елизавета. Госпожа Кампан приблизилась к канделябру и прочитала:
«Забудь оскорбления, прости несправедливость».
— Боюсь, что это высказывание не окажет должного воздействия на наших врагов, — заметила принцесса, — однако от этого оно будет нам не менее дорого.
Не успела она договорить, как со двора донесся выстрел.
Женщины вскрикнули.
— Вот и первый выстрел, — прошептала принцесса Елизавета, — увы, он будет не последним!
Королеве доложили о появлении в Тюильри Петиона — вот как мэр Парижа оказался во дворце.
Он прибыл около половины одиннадцатого.
На сей раз его не заставили ожидать в приемной; напротив, ему сказали, что король с нетерпением его ждет; однако чтобы добраться до короля, ему пришлось пройти сначала сквозь ряды швейцарцев, потом через строй национальных гвардейцев, а затем сквозь толпу дворян, называвшихся кавалерами кинжала); Хотя всем было известно, что король сам посылал за Петионом и что тот при желании мог бы остаться в ратуше, своем собственном дворце, а не прыгать в эту яму с дикими зверями под названием Тюильри, его осыпали бранью, называя «предателем» и «Иудой», пока он поднимался по лестницам.
Людовик XVI ожидал Петиона в той же комнате, где гак круто обошелся с ним 21 июня.
Петион узнал дверь и улыбнулся.
Судьба предоставляла ему случай жестоко за себя отомстить.
В дверях Мандэ, командующий Национальной гвардией, остановил мэра.
— А-а, это вы, господин мэр! — молвил он.
— Да, сударь, это я, — как обычно невозмутимо отвечал Петион.
— — Зачем вы сюда пришли?
— Я бы мог и не отвечать на ваш вопрос, господин Мандэ, не признавая за вами никакого права меня спрашивать; впрочем, я тороплюсь и вообще не собираюсь разговаривать с подчиненными…
— С подчиненными?
— Вы меня перебиваете, а ведь я вам сказал, что тороплюсь, господин Мандэ. Я явился сюда потому, что король трижды за мной посылал… Сам я бы не пришел.
— Ну что же, раз мне выпала честь встретиться с вами, господин Петион, я хочу вас спросить, почему полицейские городские чиновники в изобилии выдали патроны марсельцам и почему я, Мандэ, получил всего по три штуки на каждого из моих людей!
— Прежде всего потому, — не теряя хладнокровия, отвечал Петион, — что на большее количество из Тюильри запроса не поступало: по три патрона на каждого национального гвардейца, по сорок — на швейцарца; было выдано столько, сколько просил король.
— Чем же объяснить эту разницу в количестве?
— Об этом вам следует поговорить не со мной, а с королем, сударь; возможно, он не доверяет Национальной гвардии.
— Но я, сударь, просил у вас пороху, — заметил Мандэ.
— Верно; к сожалению, вы не написали требования на его получение.
— Прекрасный ответ! — вскричал Мандэ. — Кажется, это ваше дело, ведь приказ должен исходить от вас.
Разговор становился довольно щекотливым для Петиона; к счастью, дверь распахнулась, и Редерер, член бюро парижского муниципалитета, пришел мэру на помощь, объявив: