Грань
Шрифт:
Вжи-ик! Вжи-ик! Вжи-ик! – поет пила, и ее разведенные в разные стороны зубья пилят плотную древесину дуба.
Вжи-ик! Вжи-ик! Вжи-ик!
«Дед… дедушка… дедуля… дедуся….,» – шепчет чуть слышно Виктор, и огромная слеза, похожая на ягоду черной смородины, выскакивает из его глаз.
– Дед… дедушка… дедуля… дедуся…. прости… спаси… помоги! – выводят губы пятнадцатилетнего Витеньки, и не мешкая пробуждается голос того тридцатисемилетнего Витюхи: он издает какой-то страшный вопль, будто прогоняя тягучее воспоминание о дедушке…
И в тот же миг ощущает там, внутри, – где давно уже ничего нет, выжженное спиртосодержащими напитками, где не живут любовь, верность, самопожертвование, забота, тепло, уважение и память, где давно-давно обитает лишь выродившаяся, пропитая душоночка, – ощущает мертвое, гниющее и распадающееся на студенистые куски вещество.
Витька продолжает кричать, громко и пронзительно, осмысливая то, что за последние годы ни разу не сходил на могилу к когда-то горячо любимому деду, ни разу за эти годы даже не вспомнил его, не помянул добрым словом, лицо его полностью истерлось в памяти, исчезло, слившись в одну единую красно-белую этикетку.
– А…а… дед… прости… прости… помоги! – вопит Витек и, уже по опыту зная, что этой всколыхнувшейся духовной памятью сможет прогнать злобных мучителей некошных, закрывает и открывает глаза.
Белый, перьевой туман, тихо шелестя своими занавесями, отъезжает в сторону, и перед Витькой те самые, перекошенные от ненависти, облитые кровью мучимого морды Луканьки и Шайтана.
– Дед… дедушка! – голос Виктора набирает силу, и голосовые связки уже не болят, они лишь меняют тембр, делая звук то выше, то ниже.
Дедушка Николай опять перед глазами, и на его большом, с тремя горизонтальными морщинами, лбу, проступают мельчайшие капельки пота, они поражают зрение своей зеркальной гладью и поблескивают серебристыми боками. Дед снимает с правой руки рукавицу и, еще шире улыбаясь, смахивает тыльной стороной ладони их со лба. Словно в дождливую непогоду, они окатывают все лицо дедуси и, стекая по нему вниз, срываются и улетают в глубокую темную пропасть, отделяющую его от любимого внука. Эта черная-черная пропасть, беспросветно-темная, уже поглотила тело деда, его ноги и руки. Она оставила лишь его лицо и одиноко свисающую каплю-градинку, зацепившуюся и на мгновение замершую на поседевшей ресничке дедушки…
– Ы…ы…ы…, – это исторгает из себя душа… душонка Витька, а крупная градинка, поблескивая серебристым боком, срывается с реснички деда и съедает своей соленостью его старческие зелено-серые глаза и его дорогое лицо… Она пожирает и перекошенные морды некошных, и кровавую, наполовину отпиленную ногу Витюхи, и ненасытный холодильник… Она поглощает и сам переполненный пьяным угаром мозг потерявшего душу Виктора Сергеевича.
Глава седьмая
В очередной раз распахнув свои очи, Витюха увидел перед собой обитую вагонкой, потемневшую от времени и грязи, стену сенцов. По поверхности давно не лакированной, не ухоженной липы полз большущий, рыжий таракан-прусак, медленно переставляя свои крохотные, тонкие лапки и шевеля длинными, паутинчатыми усиками.
В первый миг своего пробуждения Витька залюбовался этим толстоватым прусаком, живущим по всем правилам жизни таких же, как и он сам, тараканов. Неторопливо таракан подполз к маленькой сквозной дыре в полотне вагонки и, остановившись, заглянул в нее, наверно, надеясь увидеть там знакомые рыльца таких же, как и он сам, прусаков.
«А, ты, – тихо прошелестели слова внутри утомленного и больного мозга хозяина дома, – ты, Виктор, ты не хочешь увидеть человеческие лица. Лицо своей жены Ларочки, сына Виталеньки, твоего отца Сергея Николаевича, брата Гены. Неужели ты хочешь видеть лишь рожи упитых выродков, потерявших человеческий образ, или, может, ты хочешь видеть перекошенные злобой морды некошных?.. Что, что ты хочешь видеть перед собой – рожи алкашей, морды некошных или… или лица твоих близких?» Близких… родных… родственников… людей, с кем у тебя кровная связь… С кем ты спаян, слеплен, объединен, пока живешь… пока стучит твое сердце, глубоко вдыхая и выдыхая, работают твои легкие… С кем ты родственен своей бессмертной, вечной душой.
– Дед… дедушка… дедуля… дедуся… – шепчет Виктор Сергеевич, с трудом раскрывая, разлепляя потрескавшиеся, сухие губы, и, подняв руку, проводит ладонью по телу, касаясь поверхности влажного, холодного свитера, старых, давно не стиранных и напрочь мокрых штанов, ощущая свои ноги, не отпиленные, а находящиеся на прежнем месте.
Витька лежит на боку, скрючившись и поджав к груди ноги, и поэтому так легко ему нащупать под штанами живую плоть, провести пальцами, дотронувшись до старых, изношенных, без каблуков, со шлепающе-оторванной подошвой, ботинок.
Теплые, медленно-вялые, ленивые слезинки скупо вытекают из глаз и, скатываясь по коже, срываясь, громко бухая, приземляются на деревянный пол сенцов, так что своим буханьем они пугают флегматичного таракана, продолжающего заглядывать в дыру и двигающего своими тонкими усиками. Таракан, услышав этот громкий бух, испуганно вздрогнул своим большущим телом и мигом исчез в дыре, направившись к таким же, как и он… к своим близким… родным… родственникам: отцу, жене, сыну, брату. Ведь он, этот простой таракан, живет лишь инстинктами, он не ведает, что такое душа, а потому не может пропить ее и превратить свое рыжее, толстоватое тело в спившуюся, мертвую и разлагающуюся заживо плоть.
– Дед… дедушка… дедуля… дедуся… – тихо произносит Виктор дорогие когда-то сердцу слова и старается вызвать в себе воспоминание о близком человеке и этой памятью прогнать, навсегда прогнать мучителей некошных, которые непременно, стоит ему лишь подняться с пола, вновь явятся, чтобы продолжить издевательства и доведение его до безумия, его – Витюшеньку… Витеньку… Виктора… Виктора Сергеевича… Витьку… шлёнду немытого.
– Дед… дедуля… мать… мама… мамочка, спасите… спасите! – едва шевеля губами, произносит он вслух, страшась подняться и не зная, не ведая, что предпринять, чувствуя ледяное дыхание зимы, вошедшей в неотапливаемый дом.
Трах-тух-тух, – раздалось прямо над головой несчастного алкоголика. И Витек тяжело и испуганно содрогнулся, приблизив согнутые в коленях ноги прямо к подбородку, и закрыл глаза, понимая, что это заработал холодильник, который, так и не осуществив своего желания и не набив полностью свое много лет пустующее нутро, загудел лишь для того, чтобы доесть его, и теперь, наверно, намеревался откусить ему плечо или, на худой конец, вгрызться в спину, которая была ближе к нему и мясо на которой хоть и с трудом, но все же можно было отколупать от белых костей.