Грань
Шрифт:
Впрочем холодильник зря пугался: после пережитого Виктор не то что не слышал его, он вряд ли бы увидел «А..а.» – еще бы, ведь несчастному отрубили язык.
«Ах, язык», – стремительно пролетело в голове, и Витек, вспомнив свои страдания, поспешно высунул изо рта язык, намереваясь разглядеть, что там теперь осталось.
Витюха, все еще продолжающий лежать на боку, высунул язык – длинный, бледно-розовый, плотно покрытый белым налетом с едва проглядывающими тонкими синими прожилками, и с легкостью смог усмотреть его острый кончик… Язык был целым, на нем даже не было видно разреза, шрама, трещинки – короче, ничего, что могло указывать на место разрыва тканей. Чтобы окончательно в этом чуде убедиться, Витька протянул руку и указательным левым пальцем ощупал поверхность языка. Да! Несомненно, то, что произошло с ним, было не чем иным, как страшной галлюцинацией,
«Да, пить если и можно, то что-то нормальное, такое, от чего не поедет крыша», – подумал Виктор Сергеевич и, потому как он не был связан плющом, язык его был на прежнем месте, а сами некошные, их песни и плясы были лишь плодом его больного воображения, принялся подниматься с пола…
Сначала он неторопливо сел, а тело его, продолжающее дрожать, туго завибрировало, и тогда же мгновенно оледенели верхние фаланги пальцев и до них стало больно дотронуться. Витька, оперев ладони о стены сенцов, тяжело покачиваясь и переползая с зада на колени, а потом мотыляясь из стороны в сторону и помогая удерживать равновесие ладонями, с трудом поднялся на ноги и, переставляя, шаркая старыми, давно стоптанными подошвами ботинок, подошел к двери, ведущей в кухню. Он уперся лбом в потертую, некрашеную деревянную поверхность двери и, ощущая сырость между ног, сбивчивое дыхание, как если бы только что перекопал сотки три земли лопатой, при этом без всякого перекура, замер. Лихорадочная дрожь сотрясала не только тело, но и руки, ноги, голову, отчего лоб едва заметно стучал о поверхность двери. Легкая рябь пробегала и по спине, а в животе и вовсе раздавались какие-то болезненные толчки, словно кто-то жил внутри него и теперь, желая выйти наружу, несмело стучал во внутреннюю стенку желудка… Еще хуже ощущало себя сердце Виктора Сергеевича: оно раскачивалось там, в груди, из стороны в сторону, наверно, качаясь на качелях, и протяжно свистело… а может, это свистели легкие Витька – кто ж знает… Очень тихо свербела внутри печень, будто ее кто-то поедал… То ли печень, то ли обе почки, а вернее будет сказать – и печень, и почки… Да и вообще болело все: колени, локти, мышцы в бедрах, плечах, гулким эхом отзывался всякий звук в голове, весь организм несчастного алкаша, подвергшийся таким страшным многолетним испытаниям, протяжно и гулко стонал. Ко всем перечисленным выше страданиям, которые присущим им постоянством изводили своего хозяина или своего яремника, теперь прибавилась тягучая боль от воспоминания о матери, которое Витек пережил по вине, а быть может, благодаря некошным. Они вызвали в душе этого опустившегося человека глубокие и болезненные мысли о том, в какую сволочь он превратился за эти годы… Превратился сам, сломав жизнь Ларки и Витальки и, наверно, наверно, убив свою мать… Ведь именно из-за его пьянства, которое она не смогла спокойно наблюдать, мать и ушла раньше времени из этого мира.
Виктор внезапно припомнил, как, упившийся какой-то дрянью, гнал мать из дома, когда она приносила ему в кастрюльке поесть или в сумочке уголька, чтобы сынок мог обогреться. Сердце Витюхи резануло, словно раскачивающееся на качелях из стороны в сторону дикое воспоминание, как, напившись, уже перед самой ее смертью, он и Натаха вытолкали взашей мать из дома … И как, вылетевшая от толчка Натахи, Галина Ивановна упала на покрытый снегом тротуар, идущий как раз возле полуразвалившегося деревянного забора, огораживающего небольшой участок к дому Витька. Мать упала прямо в этот снег, ее сиреневая шапочка слетела с головы и из-под нее на старую, кроличью шубейку, серого цвета, высыпались все еще густые, длинные, седые волосы. Громко всхлипывая и утирая лицо от снега, мать поднялась с тротуара, ее глаза были полны слез, она ухватилась правой рукой за грудь и дрожащим голосом просила Витюшеньку только об одном – поесть.
– Мать, мать, мама, прости, – судорожно вздрогнув, сказал Витька, и из правого его глаза вытекла большущая, почти с ноготь, слеза. Она, с трудом преодолевая все оспинки, щербинки и трещинки кожи, стекла по щеке к краю подбородка, на миг замерев на этом рубеже, на грани между миром живого и неживого, а затем, сорвавшись, полетела вниз, и Витюха услышал тихий булькающий звук ее падения на пол… Нет! нет! это был другой звук, такой, точно кто-то там, в кухне или в комнате, за этой давно не крашенной, не ухоженной и обветшалой, как и все в доме, дверью потряс бутылку, полную холодненькой водочки.
«Водочки я бы выпил», – подумал Витек и, тотчас позабыв о матери,
Вскоре ему удалось нащупать дверную ручку в форме сферы, которая когда-то была золотистого цвета, а теперь превратилась в облезло-серую. Он поспешно вцепился в нее, крепко обхватив пальцами и резко (насколько хватало у него сил) дернул дверь на себя.
Дверь мгновенно, заскрипев, подалась на хозяина дома, но прежде чем войти в пустующую кухню, он повернул голову направо и посмотрел на затихший холодильник, будто ощущая, что в этом доме осталось лишь два живых существа, подающих признаки жизни, – он, Витька, и холодильник «Атлас». Еще пару секунд, минут он глядел на «А..а.», когда-то давным-давно купленный молодоженам, Виктору и Ларочке, в подарок от родителей, и, кивнув ему головой, сам не очень-то понимая зачем, двинулся в кухню. Поспешно сделав несколько шагов вперед, переступив через порог, он прикрыл за собой протяжно заскрипевшую суставами-петлями дверь.
Как только дверь затворилась, отделив Витька от сенцов, в комнате, что находилась за фанерной перегородкой и пустым проемом, вновь что-то громко булькнуло, так протяжно: бульк…бульк…бульк.
Испуганный хозяин дома замер около двери. Он уже успел отпустить ручку в виде сферы и взволнованно напряг свой слух, стараясь сконцентрироваться и понять, что же может издавать такой звук. В кухне, несмотря на то, что на дворе был день и солнечные лучи (такая редкость для поздней осени) пробивались чрез покрытые серостью стекла и желтые листья газеты, было пасмурно. Быть может, эта мрачность уже обжила сам дом, превратив его в обиталище некошных, которыми на самом деле были Витюха и Натаха, а быть может, тьма, опустившаяся на предметы интерьера, не отражала от себя солнечные лучи, присущие всему доброму и светлому, присущие жизни как таковой!
В кухне все было по-старому… Тот же самый вечно грязный бедлам царил и на полу, и на столе, и на стенах, и на печи. Широкий стол, немного покосившийся на бок, словно въехавший двумя ножками в яму, держал на себе покрытую черной плотной копотью кастрюлю. На порыпанной печи, с которой опала побелка и глина, находилось не менее закопченное ведро, а темно-бурые табуреты, заплеванные и покрытые грязью, прятались под столом. Нет, ничегошеньки в этой кухне не изменилось, все находилось на своих местах, и даже притуленные с одного бока к печи треснувшие бутылки продолжали крепко к ней прижиматься.
Еще несколько секунд Витька стоял и молча глядел на такие соблазнительные бутылки, в которых когда-то плескалась вкуснейшая бодрящая жидкость, и вдруг вновь услышал из комнаты звук бульканья: «бульк-бульк…» долетело оттуда, и у хозяина дома свело язык от желания выпить, потому что он сейчас же узнал этот звук… Звук встряхиваемой водочки, хранящейся в пузатой бутылочке под красной железной крышечкой… И тогда он догадался, что это Натаха… Натаха пробралась в дом, когда он мирно отдыхал в сенцах, она улеглась на диване и теперь что-то допивала… Что-то – наверно, водочку. Лишь она так, милая, может завлекающе-маняще булькать.
«Ну, я ей, гадюке, надаю», – прорычал Витек про себя так, чтобы Натаха не смогла его услышать и допить остатки спиртного.
Он протянул левую руку к фанерной перегородке, оперся на нее ладонью да, поглядывая себе под ноги, чтобы не свалиться, покачиваясь, сделал несколько больших шагов. А очутившись подле дверного проема, повернул налево и поспешно переступил через порог. Как только ноги перенесли его тело в комнату, Витюха поднял до этого опущенную голову и, оторвав взгляд от своих ботинок, глянул на Натаху, которая продолжала, издеваясь над его исстрадавшимся телом, издавать бульк-бульк, явно поглощая волшебную, бодрящую и несколько отупляющую водочку… Однако…
«Однако…» – протянул Витюха уже вслух, увидев в комнате прямо перед собой не сморщенное и упитое лицо Натахи, а морду лошади, и не только одну морду, но и все остальное, что присуще этому благородному животному.
Вытянутую голову, с большими карими глазами, нос с широкими ноздрями, заостренные, подвижные уши. Округлое туловище лошади, покрытое короткой шерстью светло-бурого цвета, находилось на четырех мощных крепких ногах, а ее мускулистая, крепкая шея, соединяющая туловище и голову, была укутана свешивающейся желтоватой гривой такого же оттенка, что и длинный хвост. Только на гриве лошади прямо на ее кончиках висели миниатюрные, не больше указательного пальца, бутылочки с кричащей красной этикеткой, объясняющей маленькими буковками, что внутри, под железной закручивающейся пробкой находится та самая, недоступная нынче Виктору, водочка.