Грань
Шрифт:
– Несчастный… какой же я несчастный, – приговаривал Виктор и, высунув изо рта язык, загибая его вверх, начал слизывать им текущие из носа сопли, ударяясь лбом о деревянную поверхность стола, продолжительно хрюкая и сотрясаясь всем телом. – Что же я такой несчастный, никому не нужный… Вот-вот, чую я, что-то со мной случится… Беда какая, а я… я никому не нужен… Где ж справедливость, где ж, эти… как их зовут…
Но название тех, о ком он подумал, Витька не стал озвучивать, а потому было непонятно, вспоминал ли он близких или некошных… Одно было точно, и это он, Виктор Сергеевич, понимал, – что если с ним и случится беда, то в этом будут повинны те самые некошные, а он, такой несчастный страдалец и мученик обиженный, обездоленный судьбой и жизнью, будет в их руках безропотной игрушкой… От этих тяжелых и столь умных мыслей хозяину дома вдруг так захотелось выпить, выпить горячительной, опустошающей и иссушающей душу и плоть водки, и непременно водочки. Не «Жидкости», не боярышника, что раньше продавали в аптеках, не сивухи, а именно водочки, водочки… Так, что несчастный хозяин дома заплямкал размякшими от слез, соплей и слюней губами и в тот же миг прекратил рыдать, будто он уже глотал эту прозрачную, холодненькую, горьковато-бодрящую жидкость.
Он плямкал и плямкал губами, а потом оторвал лоб от стола и, выпрямив спину, утер левой ладонью лицо от сырости да внезапно понял, что водочка, водочка – такая прозрачная, холодненькая, горьковато-бодрящая – это из прошлой жизни, из той, где были Ларка, Виталька, мать, отец, брат, где был завод и наваристый, сдобренный свеклой и помидорками красный-красный борщ.
– Эх, – вымолвил Витек и, шмыгнув носом, провел рукавом свитера по лицу, чтобы окончательно его просушить. – Борщичка бы сейчас, и такого, такого, чтобы непременно там кусочки мясца были, и хорошо бы свининки… А пить, пить… так… я что ж… пить я больше не буду… Наверное…
Он замолчал и прислушался к себе… или, если быть более точным, притаился… Вот…вот… Виктор притаился, стараясь разобрать, слышали ли его решение те два некошных, что жили в его голове, в самих мозгах и требовали бросить пить, стращая его всякими неприятностями. А некошные молчали… Они тоже затаились или покинули этого алкоголика, а быть может – что скорее всего, – они уже все решили и для себя, и для него, притаившегося, прислушивающегося к шорохам в собственных мозгах Виктора Сергеевича.
– Да, пить не буду, – окончательно резюмировал Витька, и, немного склонив набок голову, добавил, – эту самую «Жидкость» больше не буду пить никогда! – и порадовался тому, что некошные никак не отреагировали на его окончательное решение.
И так как голоса в голове больше не доставали его и радуясь тому, что так легко от них отвязался, Витек решил попить водички. Потому как водочки не было, а плямканье губ вызвало дикое желание хлебнуть хоть чего-то, он поднялся с табурета и, придерживаясь правой рукой за стол, чтобы ноги устойчивее переставлялись, да шаркая старыми ботинками по линолеуму, двинулся к ведру с водой, стоявшему на печи. Неспешно переступая ногами и издавая при этом «хрясь-х-рясь», потому что тянуть их приходилось по остаткам опилок, кусочков угля и всякого мелкого мусора, цепляясь правой рукой за стол, Витюха приблизился к печи. И, протянув навстречу к ней левую руку, молниеносно перехватился, при этом оставив наконец-то в покое стол. Он оперся ладонью об облупленный край печи, откуда, тихо зашуршав, в ту же секунду посыпалось крошево глины, а потом с угла и вовсе отвалился целый пласт, оголив красный бок кирпича, и пошел к оцинкованному ведру, стоявшему на крайней конфорке. Витек прижался корпусом тела к давно не топленной печи и некоторое время стоял там, покачиваясь из стороны в сторону, не очень-то понимая, почему его так мотыляет, ведь он не пил и трезв, как… как… словом, трезв он!
– Плямк… плямк…, – издали огрубевшие, сухие губы, желающие испить водички – хотя бы ее, раз нет ничего приличного… И Виктор, протянув руки к оцинкованному ведру, обхватил его за гладкие бока, в надежде наклонить и сделать здоровенный глоток, потому что пересохший язык, небо и губы, прилипая друг к другу, тяжело расставались, а разъединяясь, издавали тихое шуршание, точь-в-точь, как шуршат опадающие в лесу листья поздней осенью или шуршат серые мыши, перемалывая и перебирая остатки мусора, устилающего линолеум под столом. Витюха приблизил голову к наклоненному ведру и заглянул внутрь, он даже открыл рот, намереваясь хлебнуть воду, однако попить ему… увы! не удалось. Стоило ему заглянуть в ведро, как всякое желание пить у него пропало, а рот раскрылся еще шире. Там, в ведре, вместо прозрачной, жаждоутоляющей воды он увидел большущих тараканов – не одного, не двух, а множество, наверно, с десятка три-четыре (кто ж в такую минуту будет их пересчитывать). На дне ведра, на его стенках висели эти самые тараканы, прижимаясь своими брюхами к поверхности прохладного ведра. Тараканы были большие, вернее, не просто большие, а здоровущие, не меньше длины указательного пальца. Их толстые, серые, в коричневатую полоску, и очень гладкие тела словно лоснились, натертые воском, а длинные, упругие усики шевелились.
Уставившись выпученными глазами на тараканов и наконец-то закрыв свой рот, Витька вгляделся в насекомых и увидел, что шевелят они не только усиками, ко всему прочему, они еще и помахивают своими небольшими, покрытыми хитином головешками, и покачивают ими, точно в такт мигом заигравшей гитары. Сначала послышалась лишь тихая, грустная музыка, а через доли секунд тараканы открыли свои махонькие щелочки-рты и запели, тоже очень тихо, но при этом очень-очень внятно:
Мы чересчур увеличили дозу, Вспомнили все, что хотели забыть, Или на рельсы легли слишком поздно. Бог устал нас любить, Бог устал нас любить, Бог просто устал нас любить, Бог просто устал…Без сомнения, Витька смог это разобрать, тараканы пели песню группы «Сплин» и мотали в такт словам и музыке головами… Со стороны это выглядело бы очень забавно, если бы не исполнители и те слова, что словно навеки отрывали этого грязного, пропившего душу и человечий образ существа, отрывали от того, кто умеет любить, помогать и защищать.
Витек смотрел на тараканов, слушал в их исполнении когда-то, давно-давно, любимую песню и думал, думал о том, что сотворил с собой…
Впервые за эти годы, что он остался без семьи и родни, он думал…
Он неотрывно глядел на качающих головешками и разевающих рты тараканов, не в силах отвести от них взгляда, а когда позади него внезапно что-то громко и мощно щелкнуло, вздрогнув, стремительно развернулся и не мешкая выпустил ведро из рук. И ведро, будто в замедленной съемке, покачнулось да, крутнувшись, как юла, по кругу, медленно опустилось на чугунное полотно печи и так же медленно, растягивая слова песни и музыки, смолк хор тараканов.
А развернувшийся лицом и телом к столу Витек тотчас протрезвел окончательно и даже перестал покачиваться. Так и не приобретя устойчивости в ногах, он для верности прижался к печи спиной и посмотрел на стол, где возле той самой закопченной, немытой кастрюли, полной шелухи от картохи, теперь стояла здоровенная черная крыса. Она стояла на задних лапках и, облокотившись передними лапками о кромку кастрюли, заглядывала внутрь, почти утопив в ней свою голову. Ее удлиненная, тонкая, с глубоким блеском и почему-то черного цвета шерсть лежала ровными, точно причесанными, рядами. В длину крыса достигала до полуметра и ее внушительность пугала и без того робкого и трусливого Виктора Сергеевича. У крысы был не менее длинный чешуйчатый хвост почти розового цвета, и лежал он на грязной поверхности стола, беспокойно постукивая о дерево. Еще миг крыса заинтересованно ковырялась в кастрюле, откуда слышалось тихое шебуршание, словно она разыскивала там остатки еды. Затем она внезапно резко вынырнула из глубин кастрюли и, повернув свою тупую и широкую морду с небольшими ушами и расположенными чуть ниже светящимися красным светом глазами и двигающимся вправо и влево черным носом, уставилась на Витьку. От этого резкого выныривания и от пугающих красных глаз крысы у несчастного алкоголика в испуге опять широко раскрылся рот и оттуда даже вывалился покрытый белым налетом и синеватыми прожилками язык.
Длинные, тонкие белесоватые усы, облепившие морду крысы, энергично выпрямились и, вытянувшись параллельно поверхности стола, замерли в таком напряженном состоянии… Крыса отпустила кромку кастрюли, ее левая передняя лапка, шкарябнув полотно алюминия, съехала вниз и повисла вдоль тела. Она неспешно переступила задними лапками и, повернувшись к хозяину дома светлой по окрасу, почти серой грудью, все еще придерживаясь за борта кастрюли правой передней лапкой, открыла рот и низким, бархатисто-мелодичным голосом второго некошного, того самого, что поселился в пропитой башке Витька или в умирающих его мозгах, сказала:
– Привет, Витек, свин поросячий… Гляжу я, ничегошеньки у тебя похрямать-то и нету… Скажу честно, совсем ты того, опустился, значит, совсем… И главное, мы тебе талдычим, талдычим, чтоб ты, вонючая шлёнда, бросал пить, а ты вновь за свое, – крыса на мгновение замолчала, а после, негромко мекнув, продолжила голосом Витька: – Да, пить не буду… Эту самую «Жидкость» больше не буду пить никогда! – крыса недовольно покачала головой так, что ее усы задрожали мелкой-мелкой рябью, и она заметила, уже опять переходя на тот бархатистый голос некошного: – Мы тебе, дуралей, о чем говорили… о «Жидкости», чё ли??? Мы тебе вообще о спиртном говорили… И кого, интересно мне знать, ты решил дурануть? Меня, чё ли? Да я таких шкандыб упитых видывал стока, скока тебе и не видывалось в твоих кошмарных снах… Видывал я их и учил. И тебя, баглая, я научу – научу предков своих уважать и этого самого, – и крыса внезапно сверкнула на Витька красными бликами своих глаз и запела басом: