Грань
Шрифт:
– Несчастный… какой же я несчастный, – приговаривал Виктор и, высунув изо рта язык, загибая его вверх, начал слизывать им текущие из носа сопли, ударяясь лбом о деревянную поверхность стола, продолжительно хрюкая и сотрясаясь всем телом. – Что же я такой несчастный, никому не нужный… Вот-вот, чую я, что-то со мной случится… Беда какая, а я… я никому не нужен… Где ж справедливость, где ж, эти… как их зовут…
Но название тех, о ком он подумал, Витька не стал озвучивать, а потому было непонятно, вспоминал ли он близких или некошных… Одно было точно, и это он, Виктор Сергеевич, понимал, – что если с ним и случится беда, то в этом будут повинны те самые некошные, а он, такой несчастный страдалец и мученик обиженный, обездоленный судьбой и жизнью, будет в их руках безропотной игрушкой… От этих тяжелых и столь умных мыслей хозяину дома вдруг так захотелось выпить, выпить горячительной, опустошающей и иссушающей
Он плямкал и плямкал губами, а потом оторвал лоб от стола и, выпрямив спину, утер левой ладонью лицо от сырости да внезапно понял, что водочка, водочка – такая прозрачная, холодненькая, горьковато-бодрящая – это из прошлой жизни, из той, где были Ларка, Виталька, мать, отец, брат, где был завод и наваристый, сдобренный свеклой и помидорками красный-красный борщ.
– Эх, – вымолвил Витек и, шмыгнув носом, провел рукавом свитера по лицу, чтобы окончательно его просушить. – Борщичка бы сейчас, и такого, такого, чтобы непременно там кусочки мясца были, и хорошо бы свининки… А пить, пить… так… я что ж… пить я больше не буду… Наверное…
Он замолчал и прислушался к себе… или, если быть более точным, притаился… Вот…вот… Виктор притаился, стараясь разобрать, слышали ли его решение те два некошных, что жили в его голове, в самих мозгах и требовали бросить пить, стращая его всякими неприятностями. А некошные молчали… Они тоже затаились или покинули этого алкоголика, а быть может – что скорее всего, – они уже все решили и для себя, и для него, притаившегося, прислушивающегося к шорохам в собственных мозгах Виктора Сергеевича.
– Да, пить не буду, – окончательно резюмировал Витька, и, немного склонив набок голову, добавил, – эту самую «Жидкость» больше не буду пить никогда! – и порадовался тому, что некошные никак не отреагировали на его окончательное решение.
И так как голоса в голове больше не доставали его и радуясь тому, что так легко от них отвязался, Витек решил попить водички. Потому как водочки не было, а плямканье губ вызвало дикое желание хлебнуть хоть чего-то, он поднялся с табурета и, придерживаясь правой рукой за стол, чтобы ноги устойчивее переставлялись, да шаркая старыми ботинками по линолеуму, двинулся к ведру с водой, стоявшему на печи. Неспешно переступая ногами и издавая при этом «хрясь-х-рясь», потому что тянуть их приходилось по остаткам опилок, кусочков угля и всякого мелкого мусора, цепляясь правой рукой за стол, Витюха приблизился к печи. И, протянув навстречу к ней левую руку, молниеносно перехватился, при этом оставив наконец-то в покое стол. Он оперся ладонью об облупленный край печи, откуда, тихо зашуршав, в ту же секунду посыпалось крошево глины, а потом с угла и вовсе отвалился целый пласт, оголив красный бок кирпича, и пошел к оцинкованному ведру, стоявшему на крайней конфорке. Витек прижался корпусом тела к давно не топленной печи и некоторое время стоял там, покачиваясь из стороны в сторону, не очень-то понимая, почему его так мотыляет, ведь он не пил и трезв, как… как… словом, трезв он!
– Плямк… плямк…, – издали огрубевшие, сухие губы, желающие испить водички – хотя бы ее, раз нет ничего приличного… И Виктор, протянув руки к оцинкованному ведру, обхватил его за гладкие бока, в надежде наклонить и сделать здоровенный глоток, потому что пересохший язык, небо и губы, прилипая друг к другу, тяжело расставались, а разъединяясь, издавали тихое шуршание, точь-в-точь, как шуршат опадающие в лесу листья поздней осенью или шуршат серые мыши, перемалывая и перебирая остатки мусора, устилающего линолеум под столом. Витюха приблизил голову к наклоненному ведру и заглянул внутрь, он даже открыл рот, намереваясь хлебнуть воду, однако попить ему… увы! не удалось. Стоило ему заглянуть в ведро, как всякое желание пить у него пропало, а рот раскрылся еще шире. Там, в ведре, вместо прозрачной, жаждоутоляющей воды он увидел большущих тараканов – не одного, не двух, а множество, наверно, с десятка три-четыре (кто ж в такую минуту будет их пересчитывать). На дне ведра, на его стенках висели эти самые тараканы, прижимаясь своими брюхами к поверхности прохладного ведра. Тараканы были большие, вернее, не просто большие, а здоровущие, не меньше длины указательного пальца. Их толстые, серые, в коричневатую полоску, и очень гладкие тела словно лоснились, натертые воском, а длинные, упругие усики шевелились.
Уставившись выпученными глазами на тараканов и наконец-то закрыв свой рот, Витька вгляделся в насекомых и увидел,
Без сомнения, Витька смог это разобрать, тараканы пели песню группы «Сплин» и мотали в такт словам и музыке головами… Со стороны это выглядело бы очень забавно, если бы не исполнители и те слова, что словно навеки отрывали этого грязного, пропившего душу и человечий образ существа, отрывали от того, кто умеет любить, помогать и защищать.
Витек смотрел на тараканов, слушал в их исполнении когда-то, давно-давно, любимую песню и думал, думал о том, что сотворил с собой…
Впервые за эти годы, что он остался без семьи и родни, он думал…
Он неотрывно глядел на качающих головешками и разевающих рты тараканов, не в силах отвести от них взгляда, а когда позади него внезапно что-то громко и мощно щелкнуло, вздрогнув, стремительно развернулся и не мешкая выпустил ведро из рук. И ведро, будто в замедленной съемке, покачнулось да, крутнувшись, как юла, по кругу, медленно опустилось на чугунное полотно печи и так же медленно, растягивая слова песни и музыки, смолк хор тараканов.
А развернувшийся лицом и телом к столу Витек тотчас протрезвел окончательно и даже перестал покачиваться. Так и не приобретя устойчивости в ногах, он для верности прижался к печи спиной и посмотрел на стол, где возле той самой закопченной, немытой кастрюли, полной шелухи от картохи, теперь стояла здоровенная черная крыса. Она стояла на задних лапках и, облокотившись передними лапками о кромку кастрюли, заглядывала внутрь, почти утопив в ней свою голову. Ее удлиненная, тонкая, с глубоким блеском и почему-то черного цвета шерсть лежала ровными, точно причесанными, рядами. В длину крыса достигала до полуметра и ее внушительность пугала и без того робкого и трусливого Виктора Сергеевича. У крысы был не менее длинный чешуйчатый хвост почти розового цвета, и лежал он на грязной поверхности стола, беспокойно постукивая о дерево. Еще миг крыса заинтересованно ковырялась в кастрюле, откуда слышалось тихое шебуршание, словно она разыскивала там остатки еды. Затем она внезапно резко вынырнула из глубин кастрюли и, повернув свою тупую и широкую морду с небольшими ушами и расположенными чуть ниже светящимися красным светом глазами и двигающимся вправо и влево черным носом, уставилась на Витьку. От этого резкого выныривания и от пугающих красных глаз крысы у несчастного алкоголика в испуге опять широко раскрылся рот и оттуда даже вывалился покрытый белым налетом и синеватыми прожилками язык.
Длинные, тонкие белесоватые усы, облепившие морду крысы, энергично выпрямились и, вытянувшись параллельно поверхности стола, замерли в таком напряженном состоянии… Крыса отпустила кромку кастрюли, ее левая передняя лапка, шкарябнув полотно алюминия, съехала вниз и повисла вдоль тела. Она неспешно переступила задними лапками и, повернувшись к хозяину дома светлой по окрасу, почти серой грудью, все еще придерживаясь за борта кастрюли правой передней лапкой, открыла рот и низким, бархатисто-мелодичным голосом второго некошного, того самого, что поселился в пропитой башке Витька или в умирающих его мозгах, сказала:
– Привет, Витек, свин поросячий… Гляжу я, ничегошеньки у тебя похрямать-то и нету… Скажу честно, совсем ты того, опустился, значит, совсем… И главное, мы тебе талдычим, талдычим, чтоб ты, вонючая шлёнда, бросал пить, а ты вновь за свое, – крыса на мгновение замолчала, а после, негромко мекнув, продолжила голосом Витька: – Да, пить не буду… Эту самую «Жидкость» больше не буду пить никогда! – крыса недовольно покачала головой так, что ее усы задрожали мелкой-мелкой рябью, и она заметила, уже опять переходя на тот бархатистый голос некошного: – Мы тебе, дуралей, о чем говорили… о «Жидкости», чё ли??? Мы тебе вообще о спиртном говорили… И кого, интересно мне знать, ты решил дурануть? Меня, чё ли? Да я таких шкандыб упитых видывал стока, скока тебе и не видывалось в твоих кошмарных снах… Видывал я их и учил. И тебя, баглая, я научу – научу предков своих уважать и этого самого, – и крыса внезапно сверкнула на Витька красными бликами своих глаз и запела басом: