Грань
Шрифт:
– Да какая совесть? – возмутился первый голос. – Какая совесть? У него, наверно, совести никогда-то и не было… Эгоист треклятый… Его же с малолетства все любили: Витюшенька, Веточка, Витенька… Все перед ним предки его приплясывали, жена в нем души не чаяла – вот он подлюка и оборзел… Жизнь у него, видите ли, тяжелая, и чтоб ее облегчить, он давай к водярочке прикладываться… Глоть…глоть…глоть ее… и доглотался. Погляди на него: дом дедовский в развалины превратил, имущество пропил, жену, сына, родню – все… все пропил… А теперь, похоже, и мозги свои про…пил…пил…
И стоило лишь голосу выговорить с растяжкой последнее слово, как хор детских голосов подхватил этот речитатив и нараспев протянул: – Мозг…мозг…мозг…
– …пропил! – закончили они свое
Витюха еще никогда не видывал таких чудных блошек и какое-то время наблюдал за их плавным полетом, наслаждаясь тишиной, наступившей внутри башки, а затем, когда ему прискучили эти насекомые, он помотал головой, и при этом очень энергично, так, что из вечного приоткрытого рта во все стороны разлетелись густые, плотно слепленные, белые слюни, похожие на хорошо взбитые сливки, обильно покрывающие верхний слой торта. Витек даже взмахнул правой рукой, намереваясь прогнать этих назойливых блошек или, на худой конец, поймать пару штук и уж если не проглотить, чтобы унять ревущий от голода или выпитой «Жидкости» желудок, то хотя бы разглядеть этих вылетевших прямо из собственных очей светящихся насекомых. Виктор махнул рукой раз, другой, третий… Его трясущиеся пальцы прошлись вдоль носа, едва задев распухший синеватый кончик, и запутались в ворохе патлатых волос, кои от сотрясания головы свесились на лицо, укрыв своими жидкими и грязными нитями щеки и нос. Выпутав из волос свои пальцы и закинув патлатые нити на прежнее место, он еще раз взмахнул вдоль лица ладонью, но теперь с одной-единственной целью – изгнать этих пренеприятнейших созданий, продолжающих мельтешить и явно веселиться перед его туманящимся взором. И сейчас же маленькие блошки решили покинуть Витька и, верно, испугавшись его пьяных размахиваний, мгновенно разлетелись. Часть из них воткнулась своими серебристыми телами в фанерную перегородку, отделяющую кухню от комнаты. Часть, ринувшись к окнам, просочилась сквозь стекло, а третьи рванули вверх и, шибанувшись в потолок, подбитый для теплоты фанерой, внедрились хоть и в грязную, но довольно ровную поверхность, мигом погаснув, при этом не издав ни единого звука, что в целом было не очень похоже на насекомых, вечно исторгающих визжание, жужжание и попискивание.
Лишь только Витюха прогнал эту немую и назойливо светящуюся мошкару, как в мозгу опять заговорили те два голоса.
– Чую, чую я, он скоро сдохнет, – сказал пронзительный и негромко мекнул. – Вот вижу я его поганую смерть, вижу, поверь мне.
– Сдохнуть-то он сдохнет, – протянул второй, тот, что был более низким и бархатистым. – Такая гадость и сдохнет, как гад… Сдохнет… Но прежде чем он сдохнет, мы с ним повеселимся… Ох, и люблю я таких шлёнд наказывать… Люблю им веселухи задавать, чтобы непременно смогли они прочувствовать, что натворили и как издевались над своими близкими… Потому, если он даже и сдохнет, то не сейчас и не завтра, а тогда, когда я решу, что он тут третий лишний… Свинья такая вонючая… Ты чуешь, как от него кислятиной воняет?! Словно он нахлобучил на себя никогда не стиранный носок, и не просто на ногу его надел, а натянул на все тело, остановив процесс натаскивания рядом с шеей… Фу!.. Вот же дрянь, как воняет…
– Свинья! Свинья! Свинья! – внезапно громким басом запел второй голос, очень плавно выводя это слово и стараясь придать ему особый смысл, от которого перед глазами Витька на мгновение появилась серовато-розовая жирная свинья, плюхнувшаяся своим упитанным задом прямо в зелено-коричневую жидкую грязь.
Еще пару секунд голос тянул слово «свинья», а тот самый зад, плюхнувшийся в грязь, стоял перед глазами алкоголика и пузырил зелено-коричневую жижу, а затем внезапно видение рассеялось, стих голос и громко ударил духовой оркестр. Точнее, вначале раскатисто ударили в барабаны, потом звякнули медные литавры, и в тот же миг подключились к этому гулкому звону медные духовые трубы, альты, корнеты, тромбоны и что-то еще. Они весело и звучно, торжественно и надменно заиграли какое-то оригинальное сочинение.
«Трам…бам…бам…» – звучало в голове, и, прислушиваясь к музыке, Витек вскоре разобрал, а разобрав, припомнил, что это на самом деле играли марш. И похоже, (если ему не изменяла память) знаменитый «Триумфальный марш»…
Еще немного в мозгах надрывно стучали барабаны, гремели литавры и трубы, а после, нежданно, все стихло, и, как всегда, это произошло столь молниеносно, что Витька вздрогнул всем телом от столь стремительного окончания марша…
Прошло несколько секунд, и второй голос негромко заметил:
– Ты, Витька, запомни: либо сей же миг прекрати бухать, выгони эту пьяную нечисть, что поселилась у тебя в доме, возьмись за ум и вернись в лоно своей семьи, к своей родне… Либо… либо мы тебе покажем, где на самом деле раки зимуют!!!
Услышав это жуткое и прозвучавшее словно свист, сопровождающийся гулко-звенящим порывом ветра, предупреждение, Виктор Сергеевич громко икнул и в тот же миг, закрыв глаза, повалился с табурета прямо на грязный линолеум, что устилал собою деревянный пол… Наверно, он уснул, лишился сознания, памяти или, как правильно говорили голоса, – последних мозгов.
Глава третья
Однако Витька, как можно понять, не послушался предупреждения.
Он давно уже потерял свою совесть, любовь к семье и родне – все те прекрасные чувства, что живут в наших душах и зовутся отзывчивостью, ответственностью, сопереживанием, верностью, жертвенностью и, несомненно, любовью… Все это он уже давно растерял, похоронил и позабыл… Осталась в его душе только выпивка, без каковой он не хотел и, наверно, уже, увы, не мог жить… Именно эта горячительная, спиртосодержащая, мутная или прозрачная жидкость заполонила собою и всю его душу, и весь его мозг.
За эти несколько дней, когда в мозгу его зазвучали голоса, Витюха практически не спал, а если и спал, то лишь урывками. Ему удавалось уснуть всего на час-два, не более, в сутки, а появившаяся бессонница мучила и изводила его неумолкающими ни на миг разговорами внутри головы, так что от этой какофонии не всегда хотелось пить ту самую «Жидкость» – гигиенический антисептик для рук. Она почему-то стала вызывать приступы тошноты, головокружение, обильное потоотделение, и еще внезапно стали болеть очи, в них появилась острая, режущая боль, словно изнутри кто-то тыкал иголочками в глазное яблоко.
Голоса в голове продолжали пугать, оскорблять и обзывать всякими дрянными словами Витька. Иногда они прямо-таки издевались над хозяином дома, подзадоривая его подраться с друганом, имя которого после нескольких дней употребления «Жидкости» и назойливых голосов окончательно выветрилось из памяти. Большую частью времени, в связи с невозможностью уснуть, Виктор подолгу сидел на табурете в кухне, облокотившись о стол, и слушал голоса. Затем он вдруг резко вскакивал с места и начинал бегать по комнате, частенько спотыкаясь об неудачно разложенный диван. Бывало так, что, утомленный болтовней голосов, он начинал вступать с ними в передряги и, замирая на середине комнаты, размахивал руками, кривил лицо и выкрикивал злобные ругательства в ответ. А потому неоднократно получал в нос или глаз от другана, не прекращающего поглощать запасы «Жидкости» и все выпады принимающего на свой счет. Несмотря на беспробудное пьянство и болезнь, он был выше и крупнее хозяина дома. Яростно оберегая свою честь, он всякий раз бил Витька крепко и больно, а тот, вследствие затуманенного взора не будучи в силах ответить, падал плашмя на пол, покрытый грязью, мочой и недавно выпрыгнувшей из него блевотиной.