Грань
Шрифт:
Виктор подолгу там лежал, плюхая веками и принюхиваясь к кисло-горькому запаху своего дома, который некогда пах сладостью тела Лары и воробьиным пухом волос Витасика. После каждого такого падения голоса в голове на чуток затихали, а маленько погодя начинали громко хохотать, наверно, получая удовольствие и от унижения алкоголика, и от его жалкого, свинячьего облика.
Тот второй голос, немного прогоготав, снова принимался протяжно напевать слова, оскорбляющие достоинство того, в ком он жил, и, мешая эпитеты: свинья, гад, паразит – и менее знакомые (но от этого не менее оскорбительные): шкандыба, баглай, шлёнда, – приправлял их всякими противными прилагательными вроде «грязный», «вонючий», «уродливый». Он пел эти словосочетания своим красивым бархатистым
Иногда оркестр, исполнив лишь первые аккорды марша, смолкал, а прочистивший горло кашлем голос, тот, второй, обращаясь к Виктору, молвил таким ехидно-лилейным говорком:
– Ах, Витек, свиное ты рыло, облезлая сволочь… Прекрати бухать, гони этих тварей из дома. Ты чего, дурилка картонная, не понял, что ли??? Ты допился до предела, до края, до последней грани… Ты думаешь, мы просто так у тебя в башке объявились? Нет, вонючая ты шлёнда… Мы пришли, потому как ты, пакость такая, допился до тех самых, ха-ха-ха…, – громко засмеявшись и поддерживая смех барабанным боем, тра-та-та-та, – дополнял голос, – ты допился до тех самых чертиков, как именуют нас людишечки, живущие рядом с тобой… И теперь мы, эти самые чертики, ха-ха-ха, пришли, пришли к тебе… И теперь ты, пес облезлый, будешь иметь дело с нами, с нами, братьями некошными.
Голоса пели, издевались, обзывались… Они то орали, то начинали шептать, понижая тембр голоса так, что слышался лишь тихий, похожий на шелест листвы, шепот. А несчастный Витек, стараясь расслышать их, напрягал свое тело, слух, впиваясь пальцами рук в край стола, и чувствовал, как дрожит его тело, покрываясь огромными пупырышками. Чувствовал, как глухо, глухо стучит его сердце и надрывно, с присвистом, дышат легкие. Большущие капли пота стекали с его лба и покрывали своей сыростью опухшее от пьянства лицо, а потом Виктор, сам не понимая почему, начинал громко рыдать или смеяться, стараясь перекричать этим воем поселившихся в голове некошных… Все, все, чтобы прогнать эти назойливые голоса.
Утомленный творящимся в его мозгу беспределом, он вскакивал со своего табурета и прогонял сожительницу и другана из дома, надеясь, что, как только те покинут дом, некошные заткнутся…
И если друган и Натаха в конце концов, надавав Витьку затрещин по лохматой шевелюре, прикрывающей голову, убрались из дома, то голоса и не подумали его покинуть и даже не пожелали затихнуть.
Они продолжали производить в мозгу тихое шептание, громкие, издевательские диалоги и песни, иногда приправляя все это ударами барабана или звоном медных литавр. И до того измучили своей болтовней того, в ком обитали, что он, Витюха, хоть и не желал пить, все же опорожнил остатки «Жидкости». И выскакивая из кухни в сенцы, шибанулся об притолоку двери головой да, повалившись на пол, то ли уснул, то ли вновь потерял сознание… В общем, на время забылся.
Когда Витек пробудился и открыл глаза, он обнаружил себя лежащим на деревянном полу сенцов. Холодный ветерок, выбиваясь из щелей пола, проникал в сенцы через плохо прикрытую входную дверь, кружил над ним и даже обнимал. Его ледяное дыхание пробиралось сквозь рвань одежды, покрывающую кожу, и морозило все части тела, заставляя тяжело и судорожно вздрагивать конечностями. А еще Виктор почувствовал своим замершим или отдышавшимся в тишине мозгом какую-то надвигающуюся беду, похожую на серо-бурую грозовую тучу, несущую в себе молнии, дождь и град… словом, непогоду… Отсутствие некошных в голове создало непреодолимое состояние ужаса и страха в его душе (если она, конечно, у него была).
Какое-то время он продолжал лежать на полу, страшась
Страшась своих собственных мыслей и ощущений, Витек решил все же подняться. Вначале, подогнув ноги в коленях, он уселся на полу. И в тот же миг ощутил в животе тягучую боль вечно голодного желудка, а перед глазами мгновенно появилось черное облако, в котором, как в предгрозовой туче, замелькали яркие, удлиненные, серебристые вспышки молний. Серебристые стрелы били не только вертикально вниз, но и норовили ударить Витюху в глаз или в нос, при этом каждый раз, когда им удавалось достичь живого тела, они выбрасывали на месте соприкосновения тысячи мельчайших огненных капель…
Помотав головой и прогнав от себя и огненные капли, и серебристые молнии, и черное облако, Виктор Сергеевич принялся подниматься на ноги. Тяжело кряхтя и раскачиваясь из стороны в сторону, придерживаясь за дверь, под которой он и отдыхал, Витек встал и начал шарить рукой по деревянному ее полотну в поисках ручки. Немного погодя ему удалось нащупать дверную ручку в форме сферы, у которой когда-то был язычок-защелка, фиксировавший дверь вплотную к дверной коробке, но от частого использования (открывания и закрывания) язычок переломился надвое и теперь более не смыкал плотно дверь, а ручка как таковая, перестав выполнять функции поворотной, служила нынче лишь для поддержки и рывка. Наткнувшись на эту ручку, хозяин дома крепко схватился за нее, покачнулся назад и вместе с этим качанием резко открыл дверь на себя. Пронзительно заскрипев петлями, дверь отворилась, и Витек, переступив через порог, вошел в кухню, где, несмотря на грязь, беспорядок и вонь, царило утро… Оно пробивалось сквозь немытые окна, сквозь желтые газеты и вносило с собой свет в этот гадкий и провонявший мочой, блевотиной и грязью дом.
Перехватившись рукой, Витька дернул за внутреннюю ручку дверь на себя и шагнул вперед. Дверь же, словно послушное и забитое дитя у худых родителей, тотчас закрылась. А беспутный хозяин уже делал коротюсенькие, неуверенные шажочки, стремясь как можно скорее подойти к столу и опереться на него да упасть сверху на массивный табурет, что стоял неподалеку, не в силах удерживать вертикальное положение тела.
Шаг, еще шаг, громкий «ик» голодного и бурчащего желудка, и вот уже трясущиеся пальцы ухватились за край стола и, придерживая раскачивающийся стан, с трудом усадили зад на табурет, который с таким же трудом обнаружили под собой.
Витюха опустился на табурет и, крепко держась за стол, обвел мутным взглядом кухню, с трудом концентрируясь на грязной, давно лакированной и уже обильно покрытой пятнами и щербинками поверхности стола.
– Фу…, – с трудом исторг он из себя и вновь громко икнул так, что в желудке что-то подпрыгнуло и, тяжело булькнувшись обратно, отдалось острой болью вначале в правом боку, затем в левом.
От острой боли из глаз Виктора в разные стороны прыснули слезы, да такие обильные, похожие на струи фонтана, в который только что подали приличный напор воды. Мешая слезы и вытекающие из носа сопли, Витек освободил левую руку, крепко сжимающую край стола, и принялся ладонью утирать новые и новые потоки жалости к себе, а после, не выдержав таких страданий, уткнулся лбом в стол и громко зарыдал. При этом стоящая на середине стола закопченная кастрюля, полная остатков шелухи, принялась тихонько подпевать своему хозяину, выводя что-то близкое к «звян-звян».