Граненое время

Бурлак Борис Сергеевич

Синев промолчал. Взглянув на часы, он вспомнил, что не обедал, и поспешил в столовую, пока ее не закрыли.

Навстречу ему шли молодые люди, направляясь на свои объекты. Многие были одеты по-военному: защитные гимнастерки с темными следами от погон, лихо заломленные пилотки. Эти молодцы не успели еще отвыкнуть и от строевого шага.

«Трудненько придется Вениамину Николаевичу Зареченцеву отстаивать мнение н е к о т о р ы х товарищей», — весело подумал он, с удовольствием отвечая на приветствия браво козыряющих парней.

Действительно, на закрытом партсобрании

Зареченцев выступал дважды. Первую речь он посвятил обстоятельному обзору состояния стройки. Он говорил долго, то и дело снимая пенсне и надевая роговые очки, когда обращался к документам. В конце прозрачно намекнул, что работы, возможно, придется прекратить до будущей весны. Поднялся шум, все требовали слова. Лишь двое инженеров из управления треста поддержали начальника строительного управления совнархоза. Здесь бы ему и сделать для себя единственно верный вывод: присоединиться к большинству. Но он выступил вторично, стал расписывать суровый характер степной зимы с ее черными метелями, крепчайшими морозами, буйными ветрами. И как это Зареченцев допустил такой просчет, словно позабыв, что перед ним не просто вербованные люди. Туго, туго пришлось Вениамину Николаевичу. Один не в меру разгорячившийся оратор обвинил его чуть ли не в злом умысле.

Председательствовал Федор Герасимов. Заключая прения, он сказал:

— Моя бригада не уйдет из палаток до тех пор, пока не переселятся в капитальные дома все семейные.

— И моя тоже!.. И моя!.. — послышалось со всех сторон.

Зареченцев низко склонил голову, сделав вид, что что-то пишет, хотя по привычке рисовал чертиков.

Синев возвращался с собрания вместе с Алексеем Викторовичем. Брезентовый городок уже спал, громкоговорители были выключены. Только там, в степи, виднелись белые огни автомобилей и далекие созвездия комбайновых агрегатов. Возбужденно переговариваясь, коммунисты расходились по своим палаткам.

— А Витковский тоже, наверное, обиделся, — сказал Братчиков, остановившись, чтобы прикурить.

— Ничего, пообвыкнет.

— Нелегко твоему братцу в одной упряжке с ним. Генерал и старшина! А впрочем, у хорошего старшины и генерал хорош.

— Постарел мой брат Захар, стал дипломатом. Все одергивал меня, когда я примерялся силами с этим Осинковым.

— Всю жизнь на хлебозаготовках, постареешь...

Они поговорили еще минут десять, не торопясь докуривая сигареты, и расстались, кивнув друг другу на прощание.

Утро выдалось хмурым. Дул пронизывающий северный ветер. Природа словно испытывала строителей, которые вчера, на партийном собрании, заявили вгорячах, что готовы, если надо, жить в палатках до ползимы.

Но к обеду снова выглянуло солнце, разогрело степь: август, конечно, пошутил, он любит припугнуть свежим утренником.

Ранняя осень просигналила и остановилась — лето не уступило ей дороги, сплошь забитой хлебными обозами.

9

Удивительно скоро приживаются люди в новых местах. Сегодня Федор записал в свой дневник:

«Кажется, совсем недавно

у нас здесь было настоящее царство «первобытного коммунизма», как говорил Алексей Викторович Братчиков. А теперь все пришло в норму. Впечатление такое, что люди, впервые встретившиеся этой весной, знают друг друга с детства. Наверное, ничто так не объединяет людей, как труд. Есть в нем даже что-то и интимное, посильнее иной любви».

Да, время требовало от Федора самозабвения (время всегда готово прийти на помощь тому, кто терпелив). Закончив поликлинику-больницу, его бригада взялась за школу.

К середине августа третий этаж школы был полностью готов и отдан в распоряжение молоденьких девушек — выпускниц пединститута, которые сами оборудовали учебные кабинеты, наводили порядок в классах. Чтобы попасть наверх, нужно было пройти через вестибюль, где штукатурили, пролезть под козлами, густо заляпанными известкой, и осторожно пробраться к лестнице по коридору, сплошь забрызганному краской. Девчонки ловко, как циркачки, преодолевали одно препятствие за другим. Когда они приходили утром чистенькие, свежие, вся бригада, как сговорившись, устраивала перекур и встречала их задиристыми шутками. Впрочем, они тоже не оставались в долгу. Особенно острой на язычок оказалась завуч — с большущими глазами и модной челкой.

Она в первый же день спросила по-хозяйски:

— А кто у вас старший?

Борис Арефьев ухмыльнулся, подмигнул ребятам:

— Я за главного!

— Не верится.

— Почему, разрешите узнать? Что вас смущает: возраст или рост? Если рост, то я еще успею подрасти, пока мы достроим школу! А с кем имею честь?

— Я — завуч.

— Ого! Я думал, рядовая. Ну тогда поговорите с нашим бригадиром. Старшина Герасимов, к завучу! — крикнул он в глубину коридора.

Федор не сразу появился в дверях вестибюля, явно недовольный тем, что его оторвали от работы. Борис взял под козырек:

— Товарищ бригадир комплексной бригады коммунистического труда! Вверенное мне звено штукатуров и маляров в составе одиннадцати человек выполняет производственное задание. Сержант Арефьев, — лихо доложил он и сделал шаг в сторону, под общий смех парней и девушек.

— Хватит тебе. Слушаю вас, — обратился Федор к той, что не сводила с него большущих глаз, слегка наклонив голову.

— Познакомимся, Щеглова.

— Бригадир Герасимов, — Федор подал руку, но вовремя спохватился (руки-то грязные!). — Пожалуйста, пройдем наверх.

Федор учтиво посторонился.

Проходя мимо, Щеглова поправила свою челку и снова в упор взглянула на него.

— Значит, у вас коммунистическая бригада? — донеслось уже из коридора.

— Да нет, это Арефьев балагурит...

— Слыхали, товарищи? — подхватил Борис. — Я его представил в наилучшем виде, а он меня — шутом при своей персоне! Боюсь, как бы эта цыпочка не отбила у нас бригадира. Глазами так и косит, так и косит. Попадись любой под ее кинжальный огонек — и крышка! Знаете что? Чтобы спасти старшину сверхсрочной службы, я вынужден буду прикрыть его собой. Пусть уж лучше я погибну, чем бригадир!..