Граненое время

Бурлак Борис Сергеевич

— Пожалуйста, Федор Михайлович, сделайте милость.

— Зачем вы смеетесь надо мной, Надежда Николаевна? — прямо спросил он и, не дожидаясь ответа, пошел своей дорогой.

Надя виновато улыбнулась, постояла в рассеянной задумчивости, пока он вышагивал по коридору. «Обиделся», — решила она, недовольная своим характером.

Ей что — играет, забавляется, видя по глазам, что он неравнодушен. Нет-нет, надо выбросить из головы все это. Зачем унижаться, выглядеть смешным? Неровня, значит неровня... Но легко сказать: выбросить из головы! Весь день она стояла перед ним в этой ослепительно белой кофточке, туго перетянутая черным пояском, насмешливая и гордая. Чем внимательнее

приглядывался он к ней сейчас, как бы из-за укрытия, тем яснее понимал свою беспомощность. Уж лучше бы она вышла замуж, пусть за кого угодно. Тогда бы все определилось окончательно. А если написать ей? Может быть, откликнется? Да нет, к чему себя обманывать! Ждать трудно, но лучше ждать, чем потерять и малую надежду. Потерять недолго, еще успеется. Любовь, как порожистая река: минует перекат и успокоится, затихнет сама собой.

...Синев улетал чуть свет. Его провожали одни мужчины: брат Захар, примчавшийся из совхоза накануне, Алексей Викторович, Владислав и Федор. Пока летчик осматривал машину, они прогуливались по аэродрому, если можно так назвать эти несколько гектаров целины, где стоял полевой вагончик вместо вокзала, и рядом с ним была раскинута туристская палатка. Все тут по-свойски просто: иной пассажир с удовольствием располагался в густой траве и сладко дремал в ожидании самолета. Отсюда начинался тот воздушный проселок, что выводит на главную восточную магистраль, по которой курсируют «ТУ-104», «ИЛ-18», «АН-10». Федор представил себе сейчас, как это Василий Александрович, сделав в течение дня две пересадки, вечером окажется на берегу Рижского залива. Ему даже почудилось здесь, на летном поле, расположенном в километре от строительной площадки, будто Рига приблизилась вплотную, так, что долетает шум прибоя в Балтийском море. Да нет, это шелестит под ветром буйный ковыль.

— Готов! — крикнул летчик.

Они подошли к небесному такси «супер-аэро».

— Ну, Федя, не унывай! — сказал Василий Александрович. — Привет твой передам непременно, как договорились.

— Счастливого вам пути.

— Ни пуха ни пера! — сказал Захар.

— Смотри, не задерживайся там в курортной зоне! — погрозился Братчиков.

Самолет разбежался, упруго оттолкнувшись, начал круто набирать высоту. С ближнего пригорка взлетели беркуты. Сделав прощальный круг над аэродромом, «супер» взял курс на запад. Резвящийся подорлик с минуту сопровождал его, потом отстал, присоединился к старым беркутам, плавно кружившим над окрестной степью.

Федор почувствовал себя кругом одиноким. Что же он такое оставил в Риге? Отчего ему сделалось вдруг грустно?

Вечером, под настроение, он решил все-таки написать Бороздиной. Пусть не ответит. Пусть посмеется над ним (жить на одном пятачке земли и переписываться друг с другом!). Пусть отчитает его при первой же встрече. Это ее право...

10

Чего греха таить, Синев тоже тосковал по Риге. Хороша, очень хороша, никуда бы и не уезжал отсюда, если бы встретились пораньше. Однако теперь не начнешь жизнь сызнова. Остается лишь одно — изредка поглядывать на нее со стороны; ну, может, иногда и встретиться, будто невзначай, лицом к лицу, и тем быть довольным. Впрочем, все это блажь. Пройдет с течением времени.

К вечеру на горизонте показался огромный ковш Рижского залива, которым Балтика в штормовые дни выбрасывает на берег тончайший песок вместе с янтарем, — пусть люди подивятся несметному богатству моря! Вот оно привольно разлилось внизу, и самолет, снижаясь, пошел на посадку. Василий Александрович прильнул к иллюминатору:

Рига медленно кружилась перед ним во всем великолепии осеннего наряда. Учтиво поклонившись заоблачным гостям, она скрылась за тяжелым занавесом парков, «ИЛ-18» мягко коснулся бетонной дорожки аэродрома.

Василий Александрович взял такси и отправился на взморье. Навстречу то и дело попадались грузовики, это дачники переезжали на зимние квартиры: скоро сентябрь, ребятам пора в школу. А он и не заметил, как пролетело лето. Только сейчас, наблюдая массовое переселение рижан, он остро ощутил приближение осени.

Лиелупе, Булдури, Дзинтари, Майори, Дубулты. Давно знакомые прибрежные места. Василий Александрович присматривался к людям: вот эти мужчины определенно здесь впервые, их лица светятся той тихой радостью, когда человек, вдоволь поработав, с детским умилением оглядывается вокруг; а эта скучающая дама в цветастом кимоно и чернявый субъект наверняка бывалые курортные птицы, которым пора на далекий юг, куда-нибудь в Ялту или в Сочи, чтобы, упаси боже, не опоздать к бархатному сезону. На стройку бы их!

— Стоп, — сказал он водителю, когда машина поравнялась с одноэтажным домиком под высоченной елью.

Навстречу ему выбежала Рита. Она опрометью бросилась к отцу, который не успел еще рассчитаться за такси, и повисла на его сильной шее.

— А мать на работе? — спросил он, отпустив шофера.

— Ты же, как обычно, явился без предупреждения! Еще несколько минут — и меня не застал бы дома.

Верно, еще несколько лет — и дочь уже не застанешь дома никогда. Невеста, совсем невеста.

Он преувеличивал: Рита в свои семнадцать лет была по-прежнему беззаботной девочкой. Первая любовь не спешила к ней, не звала ее, не мучила бессонницей. Как хорошо, когда любовь запаздывает в эту пору.

— Есть хочешь? — спросила она, едва открыв дверь на застекленную веранду.

— Подождем мать.

— Долго ждать. Я сейчас приготовлю окрошку, пожарю котлеты, сбегаю за пивом. Хорошо? — И она принялась хозяйничать на кухне, из которой открывался вид на опустевший пионерский лагерь.

Он устало откинулся на спинку плетеного кресла, с удовольствием вытянул ноги, закрыл глаза. И сразу же очутился опять в дороге: она петляет меж грозовыми тучами, падает в глубокие воздушные овраги, снова взбегает на облачные пригорки (а еще говорят, что поднебесный путь самый прямой и ровный).

— Папа, папочка, ты спишь?! — рассмеялась Рита.

Он очнулся и, как мальчишка, застигнутый на месте преступления, почувствовал себя неловко.

— Старею, Маргарита.

— Вот глупости! Ты у нас совершенно, ну, совершенно молодой! Это ты устал сегодня с непривычки.

— Верно, летчик из меня уже не выйдет.

— Садись поешь. Вот тебе твое темное пиво. Может быть, хочешь вина? Выпей, как ты говоришь, для тонуса!

— Ну-ну, давай, давай, — все еще приглядываясь к ней, согласился он.

Плотно закусив, предложил:

— А не пройтись ли нам к морю?

— Соскучился?.. Не отрицай! Соскучился, соскучился, вижу по глазам!

Они вышли на берег Рижского залива, остановились на склоне дюны, по которому струился, как вода, остывающий песок. Солнце медленно погружалось в море — где-то там, у отвесных скандинавских скал. На утрамбованной кромке берега ребятишки искали янтарь после вчерашнего шторма. Залив отступил, всюду обнажились круговины отмелей, на них отдыхали чайки после утомительной охоты за салакой. Конец лета. Отцвели травы и леса. Но море еще цветет, море темно-зеленое от водорослей. Так бы и не уходил отсюда дотемна, пока не погаснут закатные огни на хрустальных гранях горизонта.