Грани веков
Шрифт:
Он заморгал, стараясь смахнуть с ресниц выступившие от боли слезы.
Проклятье! Порванные сухожилия будут восстанавливаться еще долго, не говоря уже о микрокровоизлияния в мышцах…
Коган беспомощно уставился на стоящую перед ним такую близкую и, вместе с тем, совершенно недосягаемую еду. Может, попробовать отхлебнуть прямо из миски? Желательно, чтобы ее содержимое не оказалось у него на бороде…
— Дозволь помочь тебе, лекарь, — прозвенел над его головой тихий девичий голос.
Коган поднял глаза, и уставился в
На секунду у него перехватило дыхание. Еще ни разу, за все время ухода ее пребывания здесь, она не оказывалась так близко от него. И сейчас, когда эти глаза смотрели на него в упор, он на какой-то миг потерял ощущение реальности.
Где-то глубоко в подсознании билась мысль: «Это — не она! Это — другое время, другие люди!»
— «Мы все здесь — другие!» — возражал ей иной голос. — «И ты — не Коган, а Яган, и Ирина — царевна Ксения, и даже Сарыч — Симеон Годунов. Так почему не принять эту реальность, раз в ней дается новый шанс?!»
Его взгляд и буря чувств, отразившихся на лице, кажется, испугали её.
— Прости, лекарь, — едва слышно проговорила она, опуская глаза. — Я только хотела…
— Да! — выпалил Коган, не дав ей договорить. — Да, помоги, пожалуйста…
Старшая монахиня, сестра Пелагия, поджала губы, глядя, как Евфросинья кормит с ложки иностранного лекаря-иудея, послушно раскрывающего рот, будто огромный кукушонок, но ничего не сказала.
Сейчас её внимания требовал царь, состояние которого становилось тяжелее с каждой минутой.
Она с тревогой промокнула платком крупные холодные бисерины пота, выступивших на бледном челе царя.
Черты лица его изменились до неузнаваемости — нос заострился, щеки запали, губы, несмотря на частое смачивание, покрылись сухими корками.
Она потрогала безжизненную руку — в ней почти не осталось тепла.
Вдохи, едва заметно вздымавшие грудь, становились все реже.
— Послать надо за священником, — сказал она, выпрямляясь. — Пора читать отходную…
Коган устало кивнул, проглатывая очередную порцию каши. Здесь он не мог сделать уже ничего.
Однако, во взглядах обеих монахинь читался немой невысказанный укор, словно они чего-то ждали от него.
Вздохнув, он глазами поблагодарил Евфросинью и приблизился к постели.
Пульсоксиметр выдавал ошибку замера уровня кислорода в крови — периферическое кровообращение почти отсутствовало.
Монитор показывал выраженную брадикардию с неполной блокадой, давление медленно, но верно снижалось, достигая уже критических цифр.
Окинув взглядом оставшиеся запасы, Коган, скрепя сердце, поставил последний флакон с раствором, добавив туда ампулу с преднизолоном.
Появился один из дворцовых священников, кажется — монах. Перекрестившись на иконы, он занял место у изголовья, и, откашлявшись, начал читать молитвы.
— Борис! — в дверях стояла царица, поддерживаемая
Коган встретился взглядом с царевичем и едва заметно покачал головой.
Царица, тяжело опираясь на руку сына, подошла к ложу царя.
— Борис, — повторила она и покачнулась. Рынды, сопровождавшие их, кинулись к ней, но она остановила их властным жестом и опустилась на колени перед лежащим на постели мужем.
— Уходишь, оставляешь меня, — проговорила она, и в голосе прозвенели надрывные нотки. — Ты же обещал… На кого покидаешь нас? Ты нужен Федору! Ты нужен земле русской!
— Мама… — Федор коснулся ее плеча, но царица не слышала его.
— Враги повсюду, словно звери лютые, — причитала она, — аки львы рыкающие, ищут, как чад твоих поглотить! Не смей! Не смей оставлять нас, слышишь?!
И случилось то, отчего Коган едва не ахнул — веки царя дрогнули, Борис открыл глаза.
— Борис! — царица упала на его грудь, заливаясь слезами. — Отец! — дрожащим голосом пролепетал Федор.
— Марья… Федор… — едва слышно выдохнул Годунов. Рука, безвольно лежавшая на кровати, шевельнулась. Федор стиснул ее в своих ладонях.
— Слушайте… Симеона… — прошептал он.
Взор его скользнул вверх, встретился с Коганом, и по лицу царя промелькнула слабая улыбка.
— И ты здесь, старый друг, — прошептал он так тихо, что Коган, скорее, угадал слова по движениям губ. — Отче честный… Молись за мя… В руце Твои, Господи…
Когану показалось, что в глазах Годунова вспыхнул свет, хотя, возможно, это был лишь отблеск солнца; секундой спустя, он погас, голова царя, дрогнув, склонилась набок, и, на мгновение, в комнате воцарилась тишина.
— Благословен Бог наш, всегда, ныне и присно… — нарушил ее священник.
Монахини тихо подпевали ему, пока царица заходилась в рыданиях, а бледный и перепуганный Федор пытался ее успокоить.
Телохранители замерли каменными изваяниями по обе стороны от дверей, и Коган чувствовал себя здесь совершенно лишним в этот момент.
Вместе с тем, он с некоторым удивлением осознал, что переживает уход царя, как личную утрату — словно и в самом деле, Борис был его старым другом.
— Блажени непорочнии в путь… — на два голоса выводили монахини, и Коган поймал себя на том, что про себя подпевает им, хотя никогда не слышал раньше этот псалом.
— Мама! — воскликнул царевич и беспомощно оглянулся на Когана.
Царица, тонко подвывая, запустила пальцы в распущенные волосы и выдрала целый клок.
— Яган! Ты можешь сделать что-то?
— Конечно, сейчас, — Коган тряхнул головой и бросился к ящику с остатками медикаментов.
Пузырьки с валерьянкой, корвалолом, пустырником…
Он накапал из каждого в чашу, добавив воды и подал Федору. — Вот, пусть выпьет.
Поколебавшись, достал ампулу с дормикумом, набрал в шприц и приблизился к царице, которую теперь удерживали монахини.