Граница нормальности

Цыбиков Ч.

Повернулся, запрыгнул на подножку, помахал рукой и нырнул в салон. Автобус взвыл и уехал.

— «Макаров», — сказал Алексей. — Ты его лучше выкинь.

— Зачем это?

— Опасно, — ответил Алексей. — На дурь тянет, на подвиги.

— Не потянет, — заверил я его и спрятал.

— Может, он и не заряжен, — безразлично сказал Алексей. — Или вообще не боевой, травматический или газовый.

— Неважно, — сказал я. — Пойдём.

— Куда? — спросил Алексей.

— До метро, куда.

— А! Не, я в другое место поеду. К знакомому одному.

А,

вот как, подумал я.

— Хочешь, поедем со мной, — вдруг сказал Алексей. — Он большой человек на телевидении. Я скажу ему, что ты меня… ну, что не бросил. Начальником станешь. Серьёзно, клянусь тебе. Он мой хороший друг.

— Да нет, — говорю. — Спасибо. Я лучше домой.

— До метро тогда вместе доедем.

— Доедем.

Тачку поймали не сразу, несколько машин вроде тормозили, но, увидев лицо Алексея, ехали мимо. Не моего же лица они пугались. Затем остановился… его земляк, так я решил.

Алексей сунул ему бумажку с адресом. «Через метро». Водитель кивнул, мы поехали. Алексей повернулся с переднего сиденья ко мне и начал рассказывать.

Он, оказывается, давно в Москве. Поступил в МГУ, по блату, конечно. Вот, устроился на Ленту-Ру, родственники помогли. Типа молодой, а тут интернет, перспективно, интересно. А он хочет на телевидение.

Телевидение, это такая штука! Как хочешь, так и повернёшь. Хочешь, чтоб все любили пряники — все будут любить пряники. Хочешь, чтоб все стегали себя кнутом — будут кнутом. Можно, чтоб все строем ходили? — пожалуйста. Можно, чтоб все друг с другом могли спать когда захотят? — легко. Дайте время.

Водитель внезапно подал голос:

— Сейчас опасно на телевидении же работать! Вон что творится!

Алексей машет рукой.

— Э! Это всё специально, точно говорю. Чтобы рейтинги повысить, у населения пар стравить, внимание отвлечь. Это ФСБ убивает, ясное дело, а показывают, будто народ. Когда наш народ чё-то сможет сделать? Пфе! Но народу это не нравится, поэтому решили ему показать, что ты, народ, ты можешь собраться, если тебя довести. Дураки сидят возле телека и радуются — во, общественность поднялась, люди чего-то делают. Где они, эти люди? Только в телевизоре, опять в телевизоре. Говорю же, телевидение — это власть. Это больше, чем любая власть. Хочешь прорваться — иди на телевидение!

На этой фразе Алексей замолкает, победно оглядывает меня и водителя, и мы несколько минут едем в молчании.

И тут водила даёт по тормозам.

— Вылезайте, — хмуро так говорит. — Сами дальше едьте.

— Э, что случилось, брат? — говорит Алексей.

— Я тебе не брат, — отвечает водитель и выразительно тянется куда-то под сиденье. — Вылезайте. Журналисты.

Да что за вечер-то такой.

Вылезаю, потягиваюсь. Где мы находимся — бог его знает.

Трепло Алексей с бранью вылезает из машины, и мы снова торчим на обочине.

— Да мы уже близко от станции, — оглядевшись, говорит Алексей. — Можно пешком. Минут пятнадцать-двадцать.

Пешком так пешком. Я шел, уткнувшись носом в землю, поэтому и не заметил, как сзади начали останавливаться машины. Из них вылезают люди и явно чего-то хотят.

Вижу среди них давешнего таксиста, Алексеева земляка, который ему не брат. Он показывает на нас пальцем; мы ускоряем шаг, почти бежим — и втыкаемся в ещё одну группу людей. Обложили.

Нас догоняют сзади, прижимают спереди. Со стороны — чисто стрела а ля девяностые, и мы посередине.

Первому врезали мне, молча и без разговоров, если не считать матерных междометий. Я дерусь плохо, попытался сунуть одному, другому, третьему даже попал по лицу — он очень удивился, пошёл на меня, обнял двумя руками — и вот я уже лежу на земле, прижатый кем-то очень тяжёлым и не могу даже шевельнуться. Кто-то врезал мне ещё раз, затем положили ничком и накинули на шею петлю.

— Не-не-не! — голос водителя. — Этот не журналист. Другой, чернявый!

Петлю с моей шеи снимают. На спине сидят сразу двое, и ещё один прижимает ноги. Чувствуется, что им неинтересно сидеть со мной, центр событий явно не здесь. Слышу сухой рваный треск и, ободрав нос об асфальт, выворачиваю голову в другую сторону.

Это очень похоже на сон — когда смотришь и ничего не можешь сделать. Мне даже дышать было трудно, поэтому я просто наблюдал, как верещащего Алексея поволокли к столбу, перекинули через перекладину, на которой висел какой-то дорожный знак, толстую веревку, и стали тащить. На раз-два-взяли — очень бестолково, сумбурно. Руки у него были перехвачены за спиной — почему-то мне кажется, что скотчем — точно скотчем, потому что ноги его блестят, обмотанные клейкой лентой.

Через пару минут он перестал дрыгаться и булькать. Кто-то распорядился спустить его пониже, и к нему на грудь прилепили листок А-4. Все стали садиться в машины, трое сидевших на мне слезли с моей спины и ног и тоже уехали.

Подошёл водила. С барсеткой и курткой.

— Это его, — сказал он. — Твоего… попутчика. Нам чужого не надо.

Я молча сидел на асфальте. Водитель постоял немного, посопел, затем выругался и пошёл к машине. Попутчика, значит. Не коллеги. Тоже мне, эра милосердия.

Куртку я решил оставить здесь, повесил её на ограждение, а барсетку надо было куда-то деть, прицепить её к поясу, подумал я, откинул куртку и увидел пистолет.

Совсем про него забыл.

Напрочь.

Ноги у меня ослабели, слезы хлынули из глаз. Что за дерьмовая жизнь.

Поехать домой и нажраться в однова.

До станции метро я дошёл за минут десять, успел обсохнуть и утереться. В метро поймал себя на том, что оглядываю всех, как бродячая собака: ударит — не ударит. Взял себя в руки и доехал до своей станции как нормальный гражданин, только с разбитым и расцарапанным хлебалом, грязной курткой, чужой барсеткой, красными глазами и общим выражением отчаяния на лице. Вечер трудного дня; офисный планктон едет домой.