Граждане
Шрифт:
Он искоса глянул на молодое толстощекое лицо Курнатко и спросил:
— Вам сколько лет?
— Двадцать три, товарищ директор. — У Курнатко был певучий свенцянский акцент.
«Ах, чтоб тебя!» — выругался мысленно Кузьнар, а вслух спросил: — И давно водите машину?
— В армии выучился, товарищ директор.
— А легкие у вас не больные? — осведомился Кузьнар, недовольно глядя в сторону, на ухо шофера.
— Здоровые, товарищ директор, — весело ответил Курнатко. — На военной службе проверяли.
— Я потому спрашиваю, что у некоторых — больные, — сказал Кузьнар хмуро после минутного молчания.
День вставал серенький, пропитанный утренней сыростью,
После сентябрьской суши вступала в город поздняя варшавская осень, холодная и угрюмо безмолвная. Земля вокруг высохла, спаленная солнцем, которое сто дней желтым сверкающим глазом пылало на небе с утра до вечера.
Они въехали на мост. Кузьнар смотрел на плоские берега, захламленные безобразными развалинами, и, жмуря глаза от свинцового блеска воды, думал, что недурно было бы всю жизнь плавать на каком-нибудь пароходе по Висле между Сандомиром и Плоцком. Потом вздохнул и опять сердито уставился на розовое ухо Курнатко, которого позавчера прикомандировали к нему вместе со служебной «победой».
В конце концов, если бы он заартачился, они нашли бы другого директора, а он, Кузьнар, сидел бы себе по-прежнему в транспортном отделе, за письменным столом с тремя телефонами, из которых по меньшей мере один был лишний. Два года он работал на этом посту и создал образцовое хозяйство, которое не раз награждали государственными премиями и орденами. Себя он, конечно, не выпячивал, ценил серую повседневную работу, которая требовала вдумчивости, воспитания людей, преодолевания обычных человеческих недостатков — словом, ту разумную хозяйскую борьбу, которую он любил и умел вести.
И все это три дня тому назад опрокинул один телефонный звонок.
Когда Кузьнара вызвали в Министерство строительства городов и поселков, он ничего не подозревал. Он был уверен, что там понадобился его отзыв о ком-нибудь, кто раньше работал у него в отделе. Секретарша указала ему на дверь кабинета и сказала приветливо:
— Гражданин Русин вас ждет.
— Русин? — Кузьнар на миг призадумался, берясь за ручку двери. — Сейчас, сейчас… — Но в следующую секунду увидел уже за письменным столом соломенно-желтые волосы Русина, зачесанные на косой пробор и ровно подстриженные на висках.
— Человече! — воскликнул Кузьнар, открывая объятия. — Каким ветром тебя сюда занесло?
Русин улыбнулся и протянул ему руку. С минуту они пытливо смотрели друг на друга, и Кузьнар крякал, тряс головой и хлопал себя по коленям, а Русин молча и внимательно вглядывался в него. «Он просто захотел со мной поболтать…» — мысленно успокаивал себя Кузьнар, а вслух сказал, кладя руку на стол:
— Ну, за тебя я не беспокоился. Знаю, что ты, Кароль, крепок, как ремень, только бритву на тебе точить! Ты что же, несколько лет провел в Щецине?
Русин утвердительно кивнул: его только в прошлом месяце перевели сюда из Щецинского воеводского комитета.
— Засел в Щецине! — говорил Кузьнар со смехом, отгоняя тревожившие его догадки. — Эх, брат, как давно мы не видались! Подумать только — целых тринадцать лет! Но ты ничуть не переменился, Кароль, ни чуточки!
— Ну, положим, — отозвался Русин, роясь в бумагах. — Немного все-таки переменился, наверное. Я, видишь ли, с самого Освобождения работал на периферии. Потому-то мы с тобой и не встречались. А сейчас у меня к тебе дело. — Он поднял голову и устремил на Кузьнара свои круглые голубые глаза.
— Нет, право, ничуть не переменился! —
Русина он знал не очень близко, но с давних пор. Русин тогда часто выступал на массовках, стоя на груде досок. Говорил он деревянным голосом и был скуп на слова и жесты. В профсоюзе знали, что Русин уже несколько раз сидел в тюрьме и, по всей вероятности, еще не раз туда попадет. Общее мнение было таково, что с Русином сговориться за рюмочкой и не пробуй, что человек он скучный, немного крут и прижимист, но честный и верный товарищ. Они с Кузьнаром подходили друг к другу, как два добротных, но непарных сапога, надетые каким-нибудь чудаком. И о связывавшей их взаимной симпатии они говорили между собой не больше, чем говорили бы эти два сапога. В своей профсоюзной работе Кузьнар часто советовался с Русином. Русин бывал у него на Вороньей и несколько раз предостерегал Кузьнара против субъектов, которые, пробравшись в правление союза, тайно сотрудничали с полицией. Русин пользовался услугами Кузьнара, когда нужно было помочь людям, которых разыскивала полиция. В начале войны Русин сидел в тюрьме на Даниловичевской. Позднее о нем доходили вести из Львова, а в 1946 году Кузьнар прочел его фамилию в случайно попавшейся ему под руку щецинской газете.
«Знаю я его, — соображал теперь Кузьнар. — Уж если он вызвал меня, так это не по пустякам и не для разговоров, тут будет дело тяжелое, как воз с камнем».
— А детишки у тебя есть? — спросил он, извлекая новую тему из своего арсенала славного малого и любящего семьянина. И весело подмигнул Русину. Русин пропустил его вопрос мимо ушей. Минуту-другую он о чем-то размышлял, предоставив Кузьнару изучать его скуластое лицо с плоским носом. Потом стал разбирать лежавшие перед ним бумаги.
«И всегда ты такой был, — думал Кузьнар в ожидании. — Не человек — кремень! А говорить о чем-нибудь, кроме дела, способен разве только во сне!»
— Товарищи о тебе хорошо отзываются, — сказал Русин. — Ты здорово наладил работу в транспортном.
— Гм, — промычал Кузьнар.
Русин опять склонился над бумагами.
— Давно ты вступил в партию?
— Я в партию, собственно, не вступал. Я к ней пришел… пешком… вот откуда. — Он засучил рукав и показал вытатуированный на руке номер. — Долго рассказывать, человече…
Он остановил на Русине рассеянный и угрюмый взгляд. Поймет ли? Может ли этот человек представить себе, чт пережил он, Кузьнар, в первые месяцы войны — октябрь, ноябрь, декабрь, — когда, несмотря на всю свою выдержку, рассудительность, немалый опыт, он внезапно почувствовал себя беспомощным, разбитым, обманутым человеком? Страшное время, когда он утратил веру во все, начиная с себя самого. Он, который еще совсем недавно так трезво разбирался в своих и чужих делах, заметался в ужасе, трепеща за жену и детей, вел себя, как человек, который, потеряв голову, бежит с кружкой воды тушить пожар.
— Когда ударили они на Советский Союз, тут только я начал кое-что соображать… Но не сразу, постепенно.
— Понимаю. У тебя не было ясного представления о силах рабочего класса, — вставил Русин, кивнув головой.
Кузьнар недоверчиво глянул на него. «Уж ты мне лучше не подсказывай», — подумал он, а вслух возразил:
— Я видел близко лица немецких рабочих… в касках со свастикой.
Перехватив хмурый взгляд Русина, он в душе махнул рукой: не стоит продолжать этот разговор. И, собственно, с какой стати он вздумал сейчас заниматься самокритикой? Это было бы похоже скорее на исповедь, а исповедоваться он терпеть не мог.