Граждане
Шрифт:
— Мне вот что важно знать, Марцелий: есть ли хоть какая-нибудь надежда? Надежда! — повторил он громче, нагибаясь к телефонному аппарату.
Стук пишущей машинки утих. Агнешка перестала диктовать — должно быть, не хотела мешать разговору, — и Моравецкий вдруг услышал собственный голос, повторявший это слово «надежда». Услышал — и ему стало страшно: неужели уже до этого дошло!
— Алло, алло! — крикнул он в трубку, где что-то загудело. — Я у телефона, Марцелий!
И тяжело перевел дух, чувствуя, как зашевелилась прилипшая к груди сорочка.
— Надежда
Моравецкий чиркнул третьей спичкой, и наконец ему удалось закурить.
— Она совершенно спокойна, ты же ее знаешь, — сказал он. — Вчера даже меня утешала. — Он засмеялся преувеличенно громко. — Да, да, пошла на службу… Так ты говоришь, что…
Стейн перебил его — ему, верно, было некогда.
— Ладно, — согласился Моравецкий, — значит, завтра в семь вечера у Марца. Спасибо тебе, Марцелий.
Он положил трубку и с минуту стоял посреди канцелярии, стараясь овладеть собой, скрыть охватившее его волнение. Он вдруг отдал себе отчет в том, что ни разу в жизни еще не испытывал такого полного ощущения счастья. Прошелся по комнате, бессознательно улыбаясь, потрогал мимоходом стоявшие на столах предметы. «Надежда не потеряна, об этом и речи быть не может», — повторял он шопотом. Глаза его встретились с ясными глазами Агнешки.
— Что, на сегодня конец, пан профессор?
— Где там! — Моравецкий рассмеялся. — Меня подстерегают Антек Кузьнар с товарищами. Хотят затащить в класс для принципиального разговора. А вы уже свободны?
— Еще последний урок в шестом «Б», — ответила Агнешка, проверяя написанный под диктовку текст. — А там — свобода до завтра.
— Если успею, зайду за вами, и мы напьемся где-нибудь кофе, — сказал Моравецкий выходя.
Она кивнула головой: — Хорошо.
«Надежда не потеряна, об этом нет и речи, — думал Моравецкий, поднимаясь по лестнице. — Ведь именно так он сказал?» — Это значило, что перед ним и Кристиной еще дни, месяцы, годы, такие же, как те, что прожиты. Годы разговоров, пустячных размолвок, забот, легких разочарований, годы неяркого счастья, годы, как не имеющая вкуса, но необходимая для жизни вода. «Деньги хоть из-под земли достану, все распродам, — решил Моравецкий, — и начнем сначала, как тогда, когда мы поженились».
Сторож Реськевич стоял на площадке с половой щеткой в руках.
— Что слышно, пан Реськевич? — спросил Моравецкий проходя.
Реськевич мрачно ответил, что в десятом «А» ученики опять разбили стекло.
— Ну, вот и прекрасно! — восхитился Моравецкий и, перескакивая через две ступеньки, стал спускаться вниз, оставив позади остолбеневшего от удивления сторожа.
На первом этаже Моравецкий вдруг вспомнил об инциденте с Дзялынцем, не пришедшим сегодня на уроки. «Лучше будет как-нибудь потом этим заняться, не сегодня», — подумал он с неудовольствием и хотел идти в раздевалку, но было уже поздно: на него в упор смотрели четыре пары глаз. Кузьнар, Свенцкий, Збоинский и Вейс загородили ему дорогу.
В одиннадцатом классе «А»
Збоинский запер дверь на ключ, и мальчики уселись на парты у окна, свесив ноги на скамейки.
— Ну, что скажете? — спросил Моравецкий. Он остановился перед доской и рассматривал быка. «Это, конечно, работа Тараса, — подумал он. — Неужели у меня такая бессмысленная рожа? Нет, неправда».
— Ну? — Он пожал плечами и обернулся к ученикам. — Чем я могу вам быть полезен?
Антек Кузьнар напряженно искал нужных слов.
— Вам же известно, в чем дело, пан профессор, — сказал он после минутной паузы.
Вейс опустил длинные ресницы, Свенцкий вдруг с притворным интересом стал рассматривать лампочку над кафедрой, а Збоинский усердно разматывал веревочку, попавшуюся ему под руку.
— Ах, так. — Моравецкий покачал головой. — Мне, значит, известно, в чем дело? Но такой уж я хитрец, что жду, пока вы скажете, для чего меня сюда затащили?
— Это с нашей стороны доказательство доверия, — серьезно сказал Кузьнар. Встретив взгляд его серых пытливых глаз, Моравецкий немного смешался и отвел свои.
— Нам важно знать ваше мнение.
— Вот именно! — по-детски пискнул Збоинский.
— И дело идет о вас тоже, пан профессор, — сказал Свенцкий в нос.
«Вот оно что! — догадался Моравецкий. — Значит, политическая проверка быка в очках? Ну что ж, пожалуйста!» Он протирал очки, готовясь к бою.
Вейс сидел на парте отвернувшись. Он, видимо, страдал за товарищей, за себя, за Моравецкого. Опершись головой на руку, он запустил тонкие пальцы в свои черные вьющиеся волосы.
— Слушаю вас, — сказал наконец Моравецкий. — Может, ты, Вейс, расскажешь, как все было?
— Нет, лучше пусть Антек, — возразил Вейс тихо.
Кузьнар завязывал шнурок на башмаке — он всегда выискивал какие-нибудь предлоги, чтобы иметь время на размышление. Моравецкий с интересом наблюдал за этим крепко сколоченным, неторопливым и немного тяжеловесным для своих лет подростком. Коротко остриженные волосы и широкие скулы придавали его лицу жестковатые и решительные очертания. Такие люди рождаются нелегко, а родившись, нелегко отдают свою жизнь. Моравецкий закрыл глаза и, увидев перед собой покорную улыбку Кристины, подумал: «Не отдам твою жизнь. Нет!»
— Профессор Дзялынец, — услышал он голос Антека, — показал вчера, что он — наш идеологический противник…
— Явный враг! — запальчиво поправил его Збоинский. — Чего тут золотить пилюлю! Дзялынец сам себя разоблачил.
— Спокойнее, малыш! — цыкнул на него Свенцкий. — Слово имеет Кузьнар, потом и ты можешь прокукарекать свое мнение. (Збоинский был в переходном возрасте, и у него ломался голос.)
Кузьнар сидел, сложив руки на коленях, и смотрел в упор на Моравецкого, который прислонился к кафедре.