Граждане
Шрифт:
Павел стиснул зубы. Он заставлял себя думать о завтрашнем дне, о будущей работе, о людях, с которыми встретится. Он еще очень плохо знает теорию марксизма-ленинизма. Он и сам это в душе сознавал, да и товарищи в П. упрекали его в этом. «Слишком мало я учусь, — говорил он себе с жестокой прямотой. — Размениваюсь на мелочи, потерял напрасно несколько лет». На пути в Варшаву, сидя в битком набитом вагоне, он давал себе клятву подчинить все свои действия разуму и воле, добиться того, чтобы они стали «строго логичными и неумолимо целеустремленными». Он мечтал об осуществлении диалектики в жизни. Диалектика должна быть высшим принципом, регулирующим мысли и чувства человека, уподобляющим жизнь ядру, отлитому из тяжелого монолита. Жизнь, достигшая такой совершенной формы, стала бы одновременно снарядом и гирей весов, законом и мерилом, целью и средством. Вот к чему упорно стремился Павел, вот что решил во что бы то ни стало осуществить здесь, в Варшаве. «В год-два, — размышлял он, проезжая последние маленькие станции на пути в столицу, — я сделаю больше, чем другие
Павел сидел на скамье под моросящим дождем, кепка лежала рядом. Белевшие во мраке статуи, казалось, дразнили его, издеваясь над его бесплодными порывами.
Ему виделось помещение редакции, потом оно незаметно преобразилось в огромный шумный зал заседаний, полный людей. В последнем ряду сидела Агнешка и делала ему какие-то знаки. «Когда ты придешь?» — крикнул ей Павел из президиума. Но тут он услышал громовой хохот Кузьнара… и проснулся. С волос текли на лоб струйки дождя, и холод пронизывал его насквозь. Он отыскал упавшую на землю кепку и пошел по направлению к площади.
Дверь ему открыла Бронка. Кузьнар сидел у стола в клубах табачного дыма и даже головы не поднял, когда Павел проходил мимо: он разбирал какие-то бумаги. Бронка приложила палец к губам, и оба тихонько прошли в соседнюю комнату. Пока девушка зажигала свет, Павел стоял на пороге. В комнате было много книг, на стене висело знамя с вышитыми на нем буквами «З. М. П.». Под чертежным столом, придвинутым к окну, валялись палка для хоккея, велосипедный насос, пара туристских башмаков. В комнате пахло резиной и тушью.
— Здесь ты будешь спать, — сказала Бронка, указывая на раскладную кровать, умещенную между чертежным столом и книжной полкой. — Антек еще не вернулся, но ты ложись — устал, наверное. Покойной ночи!
Она с серьезным видом кивнула ему головой и вышла. Оставшись один, Павел снял пиджак, развязал галстук. Сонный, он сидел на кровати и, зевая, оглядывал комнату. Узнавал корешки знакомых книг: два тома избранных сочинений Ленина, «Крестоносцы», «Кукла», «Повесть о настоящем человеке». «Этот Антек много читает», — подумал он с уважением. Снял башмаки, поискал глазами свой чемодан. Чемодан стоял у стены. Павел развязал веревку и, открыв его, вытащил из-под белья книгу в твердом серо-голубом переплете. Это был «Краткий курс истории ВКП(б)». Перелистав несколько страниц, заглянул в главу о диалектическом материализме и, сонно бормоча что-то себе под нос, снова спрятал книгу в чемодан. Из соседней комнаты донесся кашель Кузьнара. Павел задвинул чемодан под кровать и торопливо начал раздеваться.
Он заснул как убитый, едва голова его коснулась подушки. Было уже, вероятно, за полночь, когда он проснулся и почувствовал, что на него кто-то пристально смотрит. На топчане сидел подросток крепкого сложения, полураздетый, с башмаком в руке. Павел улыбнулся в полусне. Свет бил ему в глаза. — Спи! — сказал кто-то и ладонью заслонил лампочку.
Глава третья
— Не торопись, брат, тише едешь, дальше будешь, — сказал Кузьнар шоферу. Не раз в жизни твердил он это, обращаясь к себе самому. Больше всего он ценил в людях чувство меры. «Жизни не обскачешь», — говаривал он часто. И надо отдать ему справедливость — он крепко держался этого правила. Его массивное тело на крепких ногах, с круглой упрямой головой на плечах, казалось неспособным ни к взлетам, ни к падениям. Проще говоря, человек этот твердо ступал по земле и раз навсегда уверовал, что лучшей опоры ему не найти. За чем же гнаться? К чему суета? Кузьнар считал, что торопиться жить естественно для магната, красивой женщины или беспутного мота, словом — для людей, щедро облагодетельствованных судьбой, беспокойных, пресыщенных собой или легкостью своих побед. Ну, а такой человек, как он, Михал Кузьнар, простой рабочий человек, спешить не должен. И он жил не спеша, презирая всякую пустую, бесплодную суету. Он любил жизнь, как опытный пахарь — свою землю; она рождала не так уж скудно, но и не обильно, и хлеб, который она давала, бывал горек. Незавидная земля. Но другой он не хотел.
Люди, с которыми жизнь сталкивала Кузьнара, угадывали в нем человека, на которого можно положиться, и любили его за это. Он внушал доверие своим спокойным добродушием, он умел вслушиваться в повесть чужого горя и забот, не лез вперед других. У него всегда находилось время для себя, и окружающие из этого заключали, что он найдет его и для них. О Кузьнаре говорили, что он, когда надо, сумеет помочь человеку. Многие, порывшись в памяти, могли бы подтвердить, что они кое-чем обязаны Кузьнару. «Михал Кузьнар — степенный человек», — говорили о нем товарищи по работе, соседи, подчиненные. И он не мешал им думать это, довольствуясь такой характеристикой. Он привык к ней, как к своему отражению в зеркале. Сам он не имел привычки копаться в себе. Разве все и так не ясно? В прошлом его нет никаких тайн: у деда-крестьянина было два морга земли близ Равы Мазовецкой, отец перебрался в Томашов и работал там на фабрике искусственного шелка у старого Борнштейна. Ну, а мать — что о ней скажешь? Один за ней грех —
Жизнь слепила Кузьнара как бы на скорую руку. Искривленными ребрами наградил его рахит, глуховатость была следствием скарлатины в детстве, а загрубелые руки с узловатыми пальцами напоминали о годах юности, когда он возил тачки на стройках Лодзи — пока (в 1923 году) не вышел в каменщики.
Что есть человек? Что есть душа, жизнь, мир? Вопросы, которых человек не задает себе, могут терпеливо и долго ждать ответа. Они живут рядом с ним, порой подадут голос — и стихнут, они стоят над человеком, как небо над деревьями. Если бы в те годы Кузьнара спросили, что такое жизнь, человек и мир, он, подумав, сказал бы, что это — гроза и ветер и что хотя одни тебя бьют, а другие норовят оседлать, — главное все же то, что человек существует.
Долго присматривался он к людям своими небольшими глубоко посаженными глазами. Брал от других то, что казалось ему редким и ценным. Учился на чужих достижениях. В тридцать лет он был уже активным профработником союза строителей. И приблизительно в эту же пору своей жизни поборол в себе, наконец, безнадежную юношескую любовь к двоюродной сестре, Стасе Кузьнар, которая вышла замуж за одного из пяти Чижей, Феликса, хилого брюнета, лучшего гитариста в П. Любовь к Стасе, робкая и тайная, несколько лет не давала Кузьнару покоя. Пришла она нежданно-негаданно, непохожая ни на что испытанное до тех пор, горькая и стыдливая, грешная, так как они со Стасей были в близком родстве. В эти годы Михал Кузьнар пережил тяжкую душевную борьбу с тем, что он считал безрассудством.
И как раз тогда, когда он пришел к заключению, что до счастья путь далек, что его рукой не достанешь, он встретился со своей будущей женой Энрикой Сладковской, дочерью банковского служащего. Она родила ему двоих детей, Брониславу и Антония; оба родились в Варшаве, где Кузьнары жили с 1931 года в боковом флигельке высокого мрачного дома на Вороньей улице.
Строители-подрядчики, члены магистрата и чиновники из отдела социального обеспечения часто сталкивались в те годы с Михалом Кузьнаром. Его приземистая фигура в сдвинутой на затылок шапке появлялась на стройках всюду, где возникали конфликты между хозяевами и рабочими. Каменщики все говорили ему «ты», как своему бывшему товарищу. Они немедленно окружали его, а он стоял среди них и слушал, подтягивая штаны. Он давал людям высказаться, не перебивал их. Вмешательство его всегда бывало полезно, и даже в тех редких случаях, когда он шел на уступки хозяевам, рабочие не сомневались, что Михал Кузьнар энергично защищал их интересы. Среди них ходили десятки анекдотов о его сметливости и остроумии, о резких отповедях, какие он давал хозяевам, о том, как он, когда нужно, умел их оглушить бешеным криком. Участники этих многочасовых переговоров рассказывали, что Кузьнар пускал в ход все доступные человеку средства, чтобы сломить сопротивление противников. Он их заклинал, убеждал, грозил им, старался их тронуть — и выпивал при этом за компанию добрую дюжину стаканов чая, так что под конец весь обливался потом, расстегивал рубаху на груди и говорил хриплым задыхающимся шопотом. Люди дивились его силе — силе человека, чувствовавшего себя в мире, как дома. В период единого фронта [7] на Кузьнара обратили внимание в ведомстве внутренних дел и предлагали ему всякие виды «творческого сотрудничества», но он с этими предложениями поступал, как поступают с некими насекомыми: снял с рукава — и под ноготь. Позднее ему грозила Береза [8] , его пробовали застращать… В те дни сон его был тревожнее обычного. Он знал — бывают всякие передряги, и не удивился бы, если бы ему выпала на долю самая худшая из них, ибо не мнил себя избранником судьбы. Быть может, потому, что у него воображение было слабо развито, он смотрел в будущее спокойно. Вероятно, по той же причине он не вполне понимал, к чему стремятся коммунисты, с которыми он в то время встречался довольно часто. Они, как и все, говорили о нем «Кузьнар — порядочный человек», но в их устах это звучало несколько иначе: как-то снисходительно. В квартире Кузьнара на Вороньей коммунисты несколько раз устраивали собрания. Одно время он хранил у себя чей-то портфель с документами, а позднее у него скрывался человек в очках, который ночевал три ночи, потом исчез.
7
Имеется в виду единый антифашистский народный фронт, который создавался в санационной Польше после прихода Гитлера к власти в Германии. — Прим. ред.
8
Береза-Картузская — концентрационный лагерь, созданный в 1934 году фашистским правительством Польши по гитлеровским образцам. — Прим. ред.
И вот наступил день, когда поток жизни вздыбился, забурлил, выбрасывая на берег тысячи трупов. Дома, дороги, города, леса, костелы погружались в пучину. Кузьнар вместе с другими пережил это время безумной паники, великого потопа. В жизнь вошла война…
— Не гоните, Курнатко, — уже второй раз сказал Кузьнар шоферу. — И так доедем.
— Слушаю, товарищ директор, — отозвался шофер, тормозя на виадуке.
«Директор, — мысленно передразнил его Кузьнар. — Директор! Ишь, какой вышколенный!»