Гражданин Города Солнца. Повесть о Томмазо Кампанелле

Львов Сергей Львович

Сколько неисчислимых лет назад некий человек, подобно ему, утомлял горестными воздыханиями страждущую душу! Как жарко молился, как истово верил, что его клеветники будут посрамлены, а он выйдет из всех испытаний обеленным! Кампанелла тихо напевал его слова, ибо то были псалмы, предназначенные для пения, чувствовал, сколь прекрасны эти простые строки. Но облегчение они давали ненадолго. Слова истовой молитвы не отворят двери его темницы, не разгонят наваждение клеветы, не отвратят от него опасность, не откроют пути к свободе. Сказано в Евангелии:

«Когда же будут предавать вас, не заботьтесь, как или что сказать: ибо в тот час дано будет вам, что сказать».

Как он верил в непреложность этих слов, но вот его предали, и что же?

Если бы он мог работать! Работа стала бы спасением. Но как продолжать работу без книг, без бумаги, без чернил?

Наконец его повели на допрос. Он зажмурился от яркого света, который заливал коридор. Волнение помешало ему разглядеть судей. Кажется, в середине стола сидел глава трибунала — седовласый, важный, с непроницаемым лицом. По обе стороны от него несколько членов суда в облачении доминиканского ордена. Видеть это больно. «„Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых“, — подумал Кампанелла словами псалма. — A эти пришли…»

Судьи увидели молодого человека в некогда белой, а теперь серой от грязи рясе, измученного бессонницей и бесплодными размышлениями, с горящими от возбуждения глазами, с бородой и почти заросшей тонзурой. Заставляя голос не дрожать, он проговорил подобающее приветствие. Допрос начался. Странный допрос! Кампанелле не сообщили, в чем его обвиняют, но потребовали, чтобы он сам назвал свои вины.

Кампанелла пожал плечами:

— Я не знаю за собой никакой вины. Пусть о моей вине скажет тот, по чьей милости меня, как уличенного преступника, держат в темнице.

Он не успел договорить этих слов, как его резко перебили. Не подобает тому, кто называет себя иноком, говорить о своей безгрешности. Безгрешных нет и быть не может. Своим ответом он лишь уличил себя в тяжком грехе гордыни. Засим Кампанеллу спросили, как его зовут, словно судьи этого не знали, когда он родился и откуда родом, кто его отец. Все его ответы записал секретарь-нотарий. И хотя в ответах не было ничего особенного, судьи то и дело многозначительно переглядывались. Его спросили:

— Известно ли тебе, по какой причине тебя вызвали в трибунал?

«„Вызвали“, — с горечью подумал Кампанелла. — Как мирно это звучит! Схватили на улице, бросили в узилище, продержали в нем без объяснений несколько недель и теперь говорят „вызвали“».

— Нет, мне сие неизвестно, ваши преосвященства и высокородия.

— А разве ты сам не догадываешься?

Слишком много у Кампанеллы было догадок, чтобы приводить их все. Он счел за благо не называть ни одной.

— Нет! — ответил он.

Ему предложили подумать получше и прийти сюда не упорствующим, а раскаявшимся и смиренным.

— Мы знаем о тебе все! Но мы хотим, чтобы ты сам ради своего же блага во всем признался и сам первый назвал свою вину!

— Какую вину? — вскричал Кампанелла.

Но

судья сказал: — Ступай и подумай! — и дал знак страже, чтобы его увели.

Так продолжалось несколько дней. И когда Кампанелла в последний раз твердо ответил, что никакой причины, почему он здесь, не ведает, его спросили, каким образом он в свои годы знает то, чему его не учили и учить не могли.

Вот в чем его вина — слишком много знает! Кампанелла ответил:

— Я с молодых лет чувствовал тягу к наукам, стремился всегда как можно больше узнать. Если мне чего-нибудь не могли объяснить учителя, старался найти ответ сам…

Едва он замолк, вопрос раздался снова:

— Откуда тебе известно то, чему тебя не учили? Отвечай без утайки.

Кампанелла попытался повторить свой ответ. Его перебили. В третий раз прозвучало «Откуда ты знаешь то, чему тебя не учили? Отвечай без утайки!»

И тут Кампанелла взорвался:

— Я сжег над книгами больше масла в лампе, чем вы выпили вина за всю свою жизнь!

Он тут же пожалел о дерзком ответе — орденский трибунал не место для остроумия. Но судьи были довольны его дерзостью: ее тут же занесли в протокол. К прочим винам обвиняемого прибавилось неуважение к высокому суду. К тому же обнаружилось, что обвиняемый молод, горяч, неосторожен, его легко вывести из себя. Это упрощает задачу суда.

Следующий вопрос поразил Кампанеллу нелепостью:

— Назови имя своего домашнего демона!

— Чье имя? — переспросил Кампанелла растерянно.

— Не переспрашивай! Отвечай! Имя твоего домашнего демона?

Что можно ответить на такой вопрос? Его молчание вынудило судей разъяснить, что они имеют в виду. Они располагают доносом, обличающим Кампанеллу в том, что ему прислуживает некий домашний демон. Ему он обязан своей памятью и познаниями. Вот, значит, как обернулись лестные разговоры поклонников о том, что у Кампанеллы есть добрый гений, который, по представлениям древних, покровительствовал философам и поэтам. Объяснять? Бессмысленно! Рассмеяться? Смеяться здесь не приходится. Обвинение в союзе с нечистой силой уже десятки людей приводило на костер.

Кампанелла, силясь говорить спокойно, заверил, что у него никогда не было домашнего демона. Тут у него сорвалась неосторожная фраза: «Таких демонов вообще не существует. Это суеверие!»

Фразу тут же занесли в протокол. Кампанелла навлек на себя еще одну вину — выразил сомнение в том, что святой церковью признается непререкаемой истиной. Издал ведь папа Иннокентий VIII буллу об искоренении ведьм и ведьмаков, виновных в общении с демонами.

Допрос закончился. Кампанелла обессиленный вернулся в камеру, чтобы долгие часы до следующего допроса по сто раз перебирать каждое слово судей, каждый свой ответ. Не надо было отвечать дерзостью! Не надо было рассуждать о демонах! Ах, что теперь жалеть о том, что сделано. Надо думать о том, как вести себя дальше. Но очередного вызова пришлось ждать долго. Очень долго.