Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на востоке
Шрифт:
Недавно, когда мы гуляли в окрестностях Лондона, разговор зашел о том, как в Англии облегчают участь бедняков, и мой собеседник сказал, что его удивляет глупое слабодушие его соотечественников, которые торопятся благодетельствовать тем, кого законы и так обеспечивают всем необходимым.
– Помилуйте!
– говорил он, - в каждом приходе есть богадельня, где беднякам дают пищу, одежду, кров и постель. Больше им ничего не надо, равно как и мне. А между тем они еще недовольны. Меня поражает бездеятельность наших мировых судей! Отчего не арестовать бездельников, которые сидят на шее у тружеников? И у этих трутней есть еще защитники! Неужели эти добряки не понимают, что лишь мирволят праздности, расточительности и обману? Да посоветуйся со мной любой сколько-нибудь уважаемый человек, я скажу ему, чтобы прежде всего он не верил лживым
Он еще долго и горячо предостерегал меня от опрометчивости, которая, впрочем, мне не свойственна, когда к нам подошел старик в некогда щегольском, весьма потертом платье и воззвал к нашему состраданию. Он заверил нас, что никогда прежде ему не случалось просить подаяния, и только крайние обстоятельства - умирающая жена и пятеро голодных детей понудили его прибегнуть к столь постыдному занятию. Будучи предупрежден о лживости подобных историй, я остался равнодушен к его словам, чего нельзя было сказать о моем спутнике: он переменился в лице и тотчас перестал разглагольствовать. Я без труда понял, что он горит желанием помочь умирающим с голоду детям, но стыдится обнаружить передо мной свое мягкосердечие. И пока в нем шла эта борьба между состраданием и гордостью, я притворился будто смотрю в другую сторону, и, он, улучив минуту, украдкой сунул бедняку серебряную монету, при этом негромко, чтобы я не услышал, отчитывая его за то, что он не зарабатывает свой хлеб в поте лица и досаждает прохожим наглыми небылицами.
Полагая, что я ничего не заметил, он с прежним пылом начал после этого обличать нищих, а кстати рассказал несколько случаев, свидетельствовавших о его собственной несравненной осмотрительности и бережливости, а также и об умении выводить мошенников на чистую воду. Он подробно описал, как расправился бы с попрошайками, будь он мировым судьей, дал понять, что пора бы расширить тюрьмы, и поведал две истории о дамах, которых ограбили нищие. Когда же мой спутник начал третью, столь же поучительную историю, путь нам преградил моряк с деревяшкой вместо ноги, который протянул руку за подаянием, призывая на нас божье благословение. Я хотел пройти мимо, не обратив внимания, но приятель, оглядев беднягу, попросил меня остановиться, дабы он мог показать мне, с какой легкостью он умеет разоблачать обманщиков.
Напустив на себя суровость, он стал сердито расспрашивать моряка о том, в каком именно сражении его так изувечили. Тот не менее грубо ответил, что был боцманом на катере, а ногу потерял на чужбине, защищая тех, кто отсиживался дома. Услышав такой ответ, мой приятель разом утратил строгий вид и перестал задавать вопросы; теперь он думал только о том, как незаметно оказать помощь несчастному. Сделать это было непросто, ибо он хотел остаться в моих глазах черствым, но облегчить свою совесть, облегчив нужду матроса. Посему, бросив свирепый взгляд на связки лучин, болтавшиеся на веревке за спиной у этого малого, мой приятель спросил, сколько стоит одна такая связка, и, не дожидаясь ответа, ворчливо заявил, что не даст больше шиллинга. Такой оборот поначалу озадачил моряка, но он тут же опомнился и протянул весь свой товар.
– Возьмите весь мой груз, сударь, - сказал он, - и мое благословение в придачу!
Трудно описать, с каким торжествующим видом мой друг пошел дальше, неся свою покупку; он заверил меня, что лучина, без сомнения, краденая, а потому тот и уступил ее за полцены. Потом он стал перечислять всевозможные выгоды, которые дает употребление лучины, и особо указал, какая получится экономия на свечах, если зажигать их лучинами, а не от огня в камине. Ему легче вырвать здоровый зуб, чем дать денег такому бездельнику, если только это не будет возмещено чем-нибудь стоящим. Трудно сказать, сколько времени еще он продолжал бы панегирик бережливости и лучине, если бы его внимание не привлек новый предмет, более достойный сострадания, нежели прежние. То была женщина в лохмотьях, которая пыталась петь балладу, но таким тоскливым голосом, что трудно было понять, поет она или плачет. И видеть, как эта несчастная и в беде пытается забавлять прохожих, оказалось моему приятелю уже не под силу. Его пылкое красноречие внезапно иссякло, и на этот раз он даже забыл притвориться. Прямо у меня на глазах он, желая помочь бедняжке, принялся шарить в карманах, но какова была его растерянность, когда он обнаружил, что уже роздал все деньги. В эту минуту даже горесть на лице нищенки уступала Отчаянию, которое выразило его лицо. Он продолжал тщетно шарить в карманах, а затем, не найдя ничего, с выражением бесконечного участия протянул ей купленную за шиллинг лучину.
Письмо XXVII
[История господина в черном.]
Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.
Странный характер моего знакомого, выказывающего доброту к людям вопреки собственной воле, признаюсь, вызвал во мне удивление и желание узнать, какие причины побуждают этого человека скрывать качества, которые любой другой всячески старается выставить напоказ. Мне не терпелось услышать историю человека, который явно обуздывал себя на каждом шагу и в проявлениях щедрости руководствовался внутренней потребностью, а не доводами рассудка.
Однако он согласился удовлетворить мое любопытство лишь после неоднократных и настойчивых просьб.
– Если вы любите рассказы о людях, к которым спасение приходит в самый последний миг, - начал он, - тогда моя история должна вам понравиться, ибо я целых двадцать лет каждый день находился на грани голодной смерти и все же не умер.
Отец мой, младший отпрыск благородной семьи, был священником небольшого прихода. Его образованность превышала его достаток, а щедрость превосходила образованность. Несмотря на бедность, у него были льстивые прихлебатели, еще беднее его. За каждый обед, которым он их угощал, они платили ему похвалами, а отец только этого и хотел. То самое честолюбие, которое владеет монархом, стоящим во главе армии, владело и моим отцом, когда он восседал во главе своего стола. Он рассказывал историю про плющ, и все смеялись; он повторял шутку о двух студентах и одной паре панталон, и общество смеялось, а уж история про валлийца, отправившегося на прогулку в портшезе, вызывала всеобщий хохот. Вот так удовольствие, которое он получал, возрастало пропорционально удовольствию, которое он доставлял другим, ибо он любил весь свет и был уверен, что весь свет любит его.
Доходы его были более чем скромны, и он проживал все до последнего гроша. Он не собирался оставлять в наследство своим детям деньги, так как почитал деньги мусором, и предпочел дать нам образование, которое, как он часто говаривал, дороже серебра и золота. С этой целью он взялся обучать нас сам, заботясь при этом об укреплении наших нравственных понятий не меньше, чем о расширении наших познаний. Нам постоянно твердили о том, что основой первоначального возникновения человеческого общества явилась всеобщая благожелательность; нам внушалось, что к нуждам человечества надобно относиться как к своим собственным и что к человеку, созданному по образу и подобию божьему, мы должны питать любовь и уважение. Отец превратил нас в машины сострадания, мы не могли противостоять малейшему движению сердца, откликавшегося на действительное или притворное несчастье. Одним словом, нас превосходно обучили искусству раздавать тысячи задолго до того, как привили куда более нужное умение заработать фартинг.
Я не могу избавиться от мысли, что, усвоив возвышенные уроки отца, я забыл об осторожности и утратил даже ту малую толику хитрости, которой был наделен от природы, и, вступая в суетный и коварный мир, уподобился одному из тех римских гладиаторов, которых посылали на арену без доспехов. Тем не менее мой отец, не имевший никакого представления об изнанке жизни, гордился моей несравненной рассудительностью, хотя вся моя житейская мудрость заключалась в том, что я, под стать отцу, умел рассуждать о предметах, которые, находясь прежде в практической сфере, были весьма полезны, но, потеряв с ней всякую связь, оказывались теперь решительно ни к чему.
Впервые его ожидания были обмануты, когда мои успехи в университете оказались весьма скромными. Он льстил себя мыслью, что скоро увидит меня в сонме первостепенных писателей, но с горечью убедился, что мое имя остается в полной безвестности. Его разочарование отчасти объяснялось тем, что он переоценил мои способности, а отчасти тем, что я питал неприязнь к точным логическим суждениям; непресыщенное воображение и память влеклись тогда к все новым предметам и впечатлениям, и я не склонен был рассуждать о том, что мне было хорошо известно. Однако это вызывало недовольство моих наставников, которые не преминули сделать вывод, что я несколько туповат, хотя соглашались, что я добрый малый, который и мухи не обидит.