Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на востоке
Шрифт:
Я, разумеется, согласился. Мы отправились туда и вошли в трактир немного раньше того часа, когда там имеют обыкновение собираться завсегдатаи.
Мой друг воспользовался этим обстоятельством, чтобы предварительно описать мне главных членов клуба, включая и хозяина, который как будто прежде и сам пописывал, но потом издатель за былые услуги приставил его к нынешнему делу.
– Первый человек здесь, - сказал мой приятель, - доктор Вздор, философ. Он слывет великим ученым, но поскольку почти не раскрывает рта, судить об этом с определенностью не берусь. Обычно он располагается у камина, посасывает трубочку, говорит мало, пьет много и считается душой общества. Говорят, он замечательно составляет
Наибольшим почтением после него пользуется здесь Тим Слоговор, существо презабавное. Временами он сверкает, подобно звезде первой величины, среди избранных умов века и равно блистательно сочиняет ребусы, загадки, непристойные песенки и гимны для молитвенных собраний. Этого вы распознаете по его шелковому, но засаленному кафтану, пудреному парику, грязной рубашке и дырявым шелковым чулкам.
Далее следует назвать мистера Типса, мастера на все руки. Он снабжает читателей рецептами против укусов бешеной собаки, а если надо, вмиг сочинит вам превосходную восточную повесть, и к тому же постиг все тонкости писательского ремесла, ибо еще не сыскался издатель, которому удалось бы его обвести вокруг пальца. Его вы отличите от прочих по удивительной неуклюжести и кафтану из самого грубого сукна, про которое он не преминет сказать, что хотя оно и грубое, зато не в долг взято.
Стряпчий Крив - тут главный знаток политики, он сочиняет парламентские речи, воззвания к соотечественникам и прошения к важным сановникам; он знает подноготную любого нового спектакля и по любому поводу ухитряется высказать своевременные соображения.
Не успел мой приятель договорить, когда в комнату вбежал перепуганный трактирщик со словами, что в дверь ломятся судебные приставы.
– В таком случае нам лучше отсюда уйти, - заметил приятель.
– Готов побиться об заклад, что сегодня вечером никто из членов клуба сюда не явится.
А посему, обманутые в своих ожиданиях, мы отправились домой - он, чтобы тешиться своими чудачествами, а я - чтобы, как обычно, взяв перо, описать другу события минувшего дня.
Прощай!
Письмо XXX
[События, происходившие в литературном клубе.]
Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.
Судя по полученным вестям из Москвы, караван в Китай еще не отправился, но я продолжаю писать, уповая на то, что ты сразу получишь целый ворох моих писем. В них ты найдешь не столько полную картину жизни и нравов англичан, сколько подробное описание некоторых их особенностей. Человечество только выиграло бы, если бы путешественники поменьше предавались общим рассуждениям об увиденных народах, а сообщали бы нам во всех подробностях те мелочи, под влиянием которых складывались их впечатления. Дух страны необходимо исследовать, так сказать, опытным путем, и только тогда мы можем получить точное представление о других народах и обнаружить ошибки самих путешественников,, если им случится сделать неправильные заключения.
Мы с моим другом вновь посетили клуб авторов. На сей раз при нашем появлении члены его были в сборе и громогласно о чем-то спорили.
Поэт в шелковом, но засаленном кафтане размахивал рукописью и пылко убеждал собратьев по перу выслушать первую часть героической поэмы, которую он сочинил накануне. Но остальные члены клуба отказывались наотрез: они никак не могли взять в толк, почему он должен удостоиться такой чести, тогда как многие из них опубликовали уже целые тома, в которые ни один человек не заглядывал. Они настаивали на неукоснительном соблюдении статьи клубного устава, касающейся публичного чтения. Тщетно поэт умолял принять во внимание исключительные достоинства своего творения - собратья по перу и слышать ничего не желали. Был открыт клубный устав, и секретарь огласил особое для подобных случаев правило: "Если какой-нибудь стихотворец, сочинитель речей, критик или историк вознамерится развлекать общество чтением трудов своих, то перед тем, как открыть рукопись, он должен сделать взнос в размере шести пенсов и далее платить по шиллингу в час до конца чтения. Указанные деньги делятся поровну между присутствующими для возмещения причиненного им беспокойства".
Вначале наш поэт как будто испугался такого штрафа и некоторое время не мог решить, то ли внести ему задаток, то ли спрятать поэму; но, когда, осмотревшись, он заметил двух незнакомцев, тщеславие взяло верх над благоразумием, и, внеся требуемую сумму, он воспользовался своим правом.
В наступившей глубокой тишине он принялся излагать свой замысел.
– Милостивые государи, - начал он, - сочинение мое не похоже на обычные эпические поэмы, которые слетают с печатного станка, точно бумажные змеи летом; вы не найдете в ней ни Турнов, ни Дидон {1}, но ироическое описание Природы. Прошу вас только об одном: постарайтесь настроить свои души на один лад с моей и слушайте эти строки с таким же восторгом, с каким я их создавал. Поэма открывается описанием спальни сочинителя; картина эта была набросана в моем жилище, ибо, да будет вам известно, государи мои, героем поэмы являюсь я сам {2}.
Затем, приняв позу оратора, жестикулируя и завывая, он прочитал:
Трактир под "Красным львом" на улице на этой,
Сзывает в погребок всех путников с монетой.
Там черный портер есть, там Калверта бочонки {3},
Хлыщи из Друри-Лейн {4}, беспутные девчонки.
Там в задней комнате есть Скрогена обитель,
В нее не проникал судебный исполнитель.
Сквозь узкое окно туда сочится свет:
Там, под лохмотьями, спал Скроген, наш поэт.
Там пол, посыпанный песком, скрипит тревожно,
Картинки жалкие на стенках видеть можно:
Насчет игры в гусек {5}, и про двенадцать правил.
Что мученик-король {6} нам некогда оставил.
Лубочный календарь висел там, наконец,
И в профиль принц Вильгельм {7} - известный всем храбрец.
Камин был точно лед, и, не согретый славой,
Вновь Скроген созерцал узор решетки ржавой.
Лишь пепел видел он, взор опуская вниз,
Вверху ж - в зарубках весь - был надкаминный фриз:
За молоко, за эль, за стирку двух рубашек...
А на камине - пять разбитых чашек.
Поэт не лавром был увенчан - колпаком,
Который, впрочем, днем служил ему чулком...
Последняя строка, видимо, настолько его восхитила, что он не в силах был далее продолжать.
– Нет, вы только послушайте, господа, - воскликнул он, - как это написано! Спальня у Рабле {8} в сравнении с этим - сущий вздор!
Который, впрочем, днем служил ему чулком...
Сколько музыки, смысла, правды и натуральности в каких-нибудь двенадцати слогах.
Он был слишком поглощен восхвалением собственной персоны, чтобы заметить, как остальные кивали друг другу, перемигивались, пожимали плечами, едва сдерживали смех, всем своим видом выражая презрение. Когда же он начал спрашивать их мнение, то услышал одни похвалы. Тот клялся, что поэма неподражаема, другой уверял, что она чертовски хороша, а третий в восторге кричал: "Carissimo!" {Дражайший, любимейший (итал.) {9}.}. Наконец, обратясь к председателю клуба, поэт сказал:
– Позвольте, господин Крив, узнать ваше мнение?