Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на востоке
Шрифт:
Законы и религия запрещают англичанину вступать в брак более чем с одной женщиной, а потому я решил, что в этой стране не может быть уличных девок. Я заблуждался. Любой англичанин заводит себе столько жен, сколько он в состоянии содержать. Законы этой страны скреплены кровью, их прославляют и оставляют в небрежении. Китаец, которому религия разрешает иметь двух жен {2}, далеко превзойден англичанином в распущенности. Здешние законы подобны книгам Сивиллы {3}, их все чтят, но мало кто читает и еще реже понимает. Даже те, кто считается их блюстителями, спорят по поводу смысла многих из них, а о некоторых даже не слышали. Посему закон, обязывающий англичанина иметь одну жену, строго соблюдается лишь теми, кому либо одной жены более чем достаточно, либо нет денег, чтобы купить себе двух. Остальные же открыто его нарушают и даже нередко похваляются этим. Подобно
Мое описание может внушить тебе мысль, будто тот, кто заводит себе четырех супруг, в четыре раза превосходит здоровьем того, кто обходится одной, то есть, будто мандарин более крепок телом, чем джентльмен, а джентльмен - чем лицедей. Ничего подобного! Мандарин нередко еле волочит ноги, истощен излишествами и принужден искать разнообразия не от избытка сил, а, напротив, вследствие немощи. Многочисленность жен в высшей степени сомнительное доказательство его мужественности.
Кроме помещиков, здесь есть еще особый круг мужчин, главное занятие которых заключается в совращении красавиц. Глупые женщины называют их любезными кавалерами, а женщины умные почитают за чудовищ. Тебе, вероятно, интересно узнать, какими достоинствами отмечены эти мужчины, столь ласкаемые слабым полом; превосходят ли они всех прочих умом или красотой? Я отвечу тебе прямо: у них нет ни ума, ни красоты, но лишь бесстыдство и настойчивость. С помощью бесстыдства и настойчивости любой мужчина, даже в самых преклонных летах, прослывет сердцеедом. Мне даже рассказывали о таких, которые клялись, будто умирают от любви, тогда как всему свету было очевидно, что они вот-вот испустят дух от старости. А удивительнее всего то, что такие-то дряхлые повесы обычно одерживают больше всего бесчестных побед.
Такой кавалер каждое утро три часа приводит в порядок свою голову, под чем следует понимать только прическу.
Он признанный поклонник не какой-нибудь одной дамы, а всего прекрасного пола.
Он, видимо, полагает, что вечером каждая дама непременно простужается, и потому жалует к ней на следующее утро, дабы осведомиться о ее здоровье.
Он при всяком удобном случае стремится услужить дамам: стоит одной из них уронить булавку, как он опрометью кидается поднимать ее.
Разговаривая с дамой, он непременно приближает губы к самому ее ушку, воздействуя тем самым не только на ее слух.
В соответствующих обстоятельствах он спешит придать себе томный вид: прижимает руку к сердцу, зажмуривает глаза и оскаливает зубы.
Он очень любит танцевать с дамами менуэт, ибо для этого достаточно раз десять торжественно пройтись по залу в шляпе, иногда бросая нежные взоры на свою даму.
Он никого не оскорбляет и спокойно сносит оскорбления.
Он готов без конца говорить на любую тему, а когда сказать больше нечего, он начинает смеяться.
Таковы приметы сердцееда, который ухаживает за женщиной до тех пор, пока не погубит ее. Его покорность всего лишь уловка, от постоянного же угождения дамам он во всем им уподобляется.
Письмо X
[Путешествие китайца из Пекина в Москву. Обычаи дауров.]
Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.
Мне до сих пор не пришлось рассказать тебе о своем путешествии из Китая в Европу через страны, где Природа царит в своей первозданной дикости и являет чудеса среди полного безлюдья, страны, где суровый климат, губительные наводнения, сыпучие пески, непроходимые леса и неприступные горы кладут предел трудам землепашца и обрекают землю на запустение, страны, где в поисках скудного пропитания кочует смуглолицый татарин, чье сердце не ведает жалости, а вид более ужасен, чем опустошение, которое он сеет вокруг.
Ты без труда вообразишь, сколь тягостен путь по необозримым пространствам, которые либо пустынны, либо еще более опасны из-за своих обитателей, ибо там - приют изгоев, кои хотя и признают себя подданными Московии или Китая, но не имеют ни малейшего сходства с обитателями этих стран и ведут войну против всего человеческого рода.
Как только я оставил позади Великую китайскую стену, глазам моим открылись величественные развалины заброшенных городов. Там были храмы прекрасных пропорций и статуи, изваянные рукой мастеров, а вокруг простирался благодатный и плодородный край, но не было никого, кто мог бы пожинать щедрые дары Природы. Безотрадная картина, могущая обуздать гордыню королей и охладить человеческое тщеславие! Я осведомился у своего проводника о причинах такого запустения. Он объяснил мне, что некогда эти земли принадлежали татарскому князю, а руины - все, что осталось от приюта искусства, изощренного вкуса и довольства. Князь повел неудачную войну с одним из китайских императоров и потерпел поражение: его города были преданы разграблению, а подданные, все до единого, уведены в рабство. Таковы плоды честолюбия земных владык! Десять дервишей мирно спят на одном ковре, а два владыки ссорятся, как ни обширны их царства, - гласит индийская пословица. Право же, друг мой, людская гордыня и жестокость сотворили много больше пустынь, чем Природа! Она благосклонна к человеку, он же платит ей неблагодарностью!
Миновав эти края, загубленная краса которых наводит на печальные размышления, я спустя несколько дней прибыл в страну дауров, все еще подчиненную Китаю. Здешняя столица называется Кашгар {1}, но она не идет ни в какое сравнение с европейскими столицами. Ежегодно назначаемые Пекином губернаторы и другие чиновники злоупотребляют своей властью и нередко отнимают жен и дочерей у местных жителей. Привыкшие к унизительной покорности, дауры сносят подобные обиды безропотно или скрывают негодование. Укоренившийся обычай и нужда даже варваров учат тому искусному притворству, которое у придворных взращивается честолюбием и интригами. Глядя на этот произвол власти я думал: "Увы, как мало знает наш мудрый и добрый император о столь непереносимых бесчинствах. Эти провинции расположены так далеко, что никто не услышит их жалоб, и так незначительны, что о них никто не печется. А ведь чем дальше до правительства, тем честнее должен быть его наместник, ибо уверенность в полной безнаказанности порождает насилие".
Религиозные верования дауров еще нелепее суеверий сектантов Фо {2}. Как изумился бы ты, мудрый ученик и приверженец Конфуция {3}, верующий в единую и разумную первопричину бытия, если бы тебе довелось увидеть варварские обряды этих слепцов! Как оплакивал бы ты невежество и безрассудство человека! Его хваленый Разум словно лишь сбивает его с верного пути, а грубый инстинкт надежнее указывает дорогу к счастью. Представь себе! Они поклоняются злому божеству, трепещут перед ним и почитают его. В их представлении это - злобный дух, всегда готовый вредить людям, но тем не менее его нетрудно умиротворить. В полночь мужчины и женщины собираются в хижине, которая служит им храмом. Жрец простирается на земле, все присутствующие кричат что есть мочи, а бубны и барабаны поднимают поистине адский грохот. После двух часов этого раздирающего уши шума, который у них именуется музыкой, жрец вскакивает, принимает вдохновенный вид, весь надувается, показывает, что в него вселился демон, и начинает прорицать.
В каждой стране, мой друг, брамины {4}, бонзы {5} и жрецы морочат народ, и все перемены происходят от мирян. Жрецы указуют нам перстом путь на небеса, но сами стоят на месте и не торопятся проделать этот путь.
Обычаи дауров под стать их верованиям. Умершего они три дня оставляют лежать на постели, на которой он испустил дух, а потом зарывают, но неглубоко, и голову оставляют снаружи. В течение нескольких дней ему приносят всевозможные яства и, только убедившись, что покойник не притрагивается к пище, наконец, засыпают могилу и больше кормить его не пытаются. Как могут люди вести себя столь нелепо? Настойчиво потчевать труп, уже разлагающийся! Где, вновь спрашиваю я, человеческий разум? Ведь свет его не озаряет не только отдельных людей, но и целые народы. Подумать только! Целая страна из страха поклоняется божеству и пытается кормить покойников! Если таковы их священные обряды, то можно ли считать этих людей разумными? И не мудрее ли их обезьяны с острова Борнео?
О наставник моей юности! Я убежден, что не будь философов, не будь тех немногих добродетельных людей, которые в сравнении с остальным человечеством кажутся существами иной породы, поклонение жестокому божеству утвердилось бы на земле повсеместно. Страх, а не добрая воля склоняет людей к исполнению долга. На одного человека, добродетельного из любви к добродетели и от сознания долга перед Творцом, приходится десять тысяч, которые блюдут его заповеди лишь из страха перед грядущей карой. И случись им, подобно ученикам Эпикура {6}, укрепиться в мысли, что на небесах не припасены перуны для негодяев, они перестали бы покорствовать и возносить хвалы создателю, даровавшему им жизнь. Прощай.