Гражданин тьмы
Шрифт:
— Ты что, подсиненный? — Детина свирепо выкатил желтые бельма. — Или выездной?
— Я прогуливаюсь, — обиженно пояснил Сидоркин. — С разрешения начальства. Никакой не подсиненный. Такой же трефовый, как и ты.
Из-за спины охранника, в открытом проеме железных ворот разглядел три тачки — джип, «Фольксваген» и фары какого-то неведомого лимузина с рылом, как у «Форда». В глубине копошился мастеровой, что-то ладил на верстаке. Запор на воротах обычный, с японской начинкой. Сверху — стеклянный глаз телескопа.
— Откуда взялся такой шустрый? — поинтересовался охранник.
— От Падучего, из крематория. Туда приставлен.
— Что
— За что?
— За серое пальто… Нервы у него, понял? Все, канай отсюда! Кому сказал?
Охранник сделал вид, что дергает спуск на автомате, но Сидоркин видел, что настоящей злобы в нем нет. Испытывать его терпение, конечно, не следовало, но он решил проверить, действуют ли на территории хосписа обыкновенные рыночные законы. Отступил на шаг, слезливо забормотал:
— Не сердитесь, господин офицер, я все объясню. У меня сызмалу большая приверженность к тачкам, а своей никогда не имел. Вот и тянет хоть на чужие полюбоваться. Сейчас укапаю, не сердитесь. Дозвольте еще один вопрос задать?
— Чего тебе?
— У меня какая мечта-то? Хоть разок на иноземной прокатиться. А как сделать, не знаю. Все гонят, проклинают. Не могли бы вы поспособствовать, господин офицер?
— Ты что, поганка, совсем опупел?
— Не задаром, конечно. Деньжат-то я подкопил. Заплатить готов. Но хотелось бы, конечно, в такую усесться, как энта, с красными фарами. Охранник огляделся, опустил автомат.
— И скоко, говоришь, подкопил бабок?
— Врать не стану, а сотни полторы зеленых наскресть могу, — с гордостью объявил Сидоркин.
— Давай сюда! — Охранник протянул лапу, которая неожиданно вытянулась на полтора метра вперед. Сидоркин хихикнул.
— Извиняйте, господин офицер, но я же не лох. Такие башли с собой не ношу.
— Не доверяешь, что ли? — Детина скрипнул зубами и снова вскинул автомат.
Сидоркину показалось, на самом деле готов пальнуть. Поспешил оправдаться:
— Что вы, господин офицер, я в людях разбираюсь. Вы честный человек, видно. Принесу, когда скажете.
— Ладно, давай поближе к ночи. Когда стемнеет.
— Сегодня никак не смогу, работы невпроворот. Вы когда в другой раз на смене?
Детина пожевал толстыми губищами, какая-то мысль в Нем бродила. Понятно какая.
— Через двое суток, в четверг.
Сидоркин совпадению обрадовался, кое-какой план замерцал в голове. По всей видимости, разговор записывали но вряд ли кто-то придаст значение бредовой болтовне.
— Мне ведь только в салоне посидеть да кнопками пощелкать. Охота душой воспарить.
— Воспаришь, поганка, не сомневайся. Токо бабки не забудь. Зашибу насмерть.
— Это мы понимаем. Извините, вас как звать-величать?
— Зови вашим благородием, не ошибешься. Сидоркин подобострастно захрюкал:
— У меня в мелких купюрах, ничего?
— Ничего, сосчитаем.
— Разрешите идти, ваше благородие?
— Ступай отсюда, пес.
Насчет работы как в воду глядел. Ночка выдалась недреманная, беспросветная. Суточный объем материала равнялся месячной норме. Им троим, пришлось отдуваться за чье-то разгильдяйство и недосмотр. Одновременно подъехали три «Газели» с отбраковкой из московских клиник, за ними,
— Так всегда с этой гребаной пересортицей, — объяснил майору Падучий. — Они там напортачат, а мы горб ломаем.
Пропускная способность у двух печей была небольшая, рассчитанная на нужды лишь самого хосписа, и ближе к утру японские чудо-сковородки раскалились добела. Сидоркин вопил, что котлы вот-вот взорвутся, стрелки приборов шкалило на красном, но Падучий даже не отвечал. Как простой оператор, напялив на голое туловище кожаный фартук, помогая Зяме на загрузке, а когда выдыхался, подменял Сидоркина на пульте, и тот бросался на бесконечный поток трупаков, аки коршун на добычу. При этом, естественно, поставщики не удосужились толком проверить, доведен ли груз до кондиции: некоторые доходяги оказывались живыми, от огня приходили в себя, начинали качать права, отчего процесс кремации сопровождался истошными воплями и матерными проклятиями.
Казалось, адовой работе не будет конца. Поутру явится инспектор из администрации, и если обнаружит неоприходованный материал или хотя бы кровяные лужи на полу, наказание последует незамедлительно. Всей безалаберной команде грозила та же самая печь.
— А тебе это надо? — пошутил взмыленный Падучий, и Сидоркин сказал, что не надо.
Он был тертый калач: десять лет при Елкине, сбросившем страну в неолит, провел на оперативной работе, смутить его дух было трудно, — но ничего ужаснее и противоестественнее этой ночи вспомнить не мог. Воочию довелось убедиться, как будет выглядеть подлунный мир, когда планы россиянских реформаторов окончательно воплотятся в жизнь. Если бы не двужильный Зяма, им с Падучим нипочем не справиться. От непосильной работы Зяма раздулся, как шар, морда посинела и чуток обуглилась, но на ней можно было прочитать нечто похожее на то упоение, какое его прародители-люди когда-то испытывали в бою. Он беспрерывно глухо рычал и, улучив момент, жадно слизывал с рук дымящуюся кровь.
Под утро, когда все кончилось и горы горячего пепла упаковали в пластиковые мешки с изящной маркировкой фирмы «Дизайн-плюс», Клим Падучий выставил на стол литровую бутыль медицинского спирта.
— Садись, пацаны, отбой. Надобно освежиться. Мы это заслужили.
Собственноручно разлил спирт по алюминиевым кружкам, другой посуды в крематории не водилось.
— Помыться бы сперва, — выразил желание Сидоркин, чувствуя, что перетруженные жилы гудят, как провода.
— Сразу нельзя, — урезонил Падучий. — Вода не возьмет, испарится. Надо жар изнутри уравновесить. Тогда безопасно.
Зяма застенчиво пристроился на краешке табуретки, оценил, какая ему оказана честь. Кружку принял с благодарным блеянием.
Сидоркин спросил у начальника:
— Он откуда в натуре такой? Какой-то странный немного.
— Не нравится? — усмехнулся Падучий. — Гляди, сам таким не стань. Вообще случай поучительный. Из него хотели полевого командира сделать. Ну, типа Хаттаба. По заказу одного мультяшки из Канзаса. И вон что вышло. Хотя ручаться не могу. От знакомого санитара слышал. Может, врет.