Гребаный саксаул
Шрифт:
Но прапорщик Зингер в Васе души не чаял. Называл уважительно - Васылём.
В советской армии говорили: хохол без лычки – всё равно что справка без печати.
Этим слоганом подчёркивалось стремление парней с Украины любой ценой стать маленьким начальником.
Тунь не был исключением и тоже мечтал стать сержантом. Или на худой конец — ефрейтором. Старшина роты обещал содействие.
Васыль кормил Зингера салом из посылки и плакался ему скупыми слезами - «дайте мне лычки, товарищ прапорщик и я буду служить вам, как собака».
* * *
Через неплотно закрытую дверь слышались крики. Казалось, что кричит крупный самец орангутанга.
После того как Мишка выкатился из кабинета Саржевский спросил его.
– Миш, а Миш, а чего он на тебя?
– Да!
– Отмахнулся тот. На своих проводинах на винт намотал, а здесь вылезло.
– Чего?
– Закапало говорю... Трипак!
– А-а,– сказал Саржевский и брезгливо отодвинулся. Его воспитывала мама учительница. Отец ушёл, когда он был ещё маленький.
Саржевский был щуплый, картавый, в больших очках. Солдаты его презирали. Женщины игнорировали.
Каждый день он писал письма маме. Однажды забыл недописанный тетрадный листок на тумбочке.
Письмо тут же прочли. Саржевский писал о страшной дедовщине, царящей в части. Что его каждую ночь заставляют стирать бельё старослужащим, чистить им сапоги и подшивать воротнички. Что он не высыпается и от отчаяния готов наложить на себя руки.
Его не били. Штеплер сказал с сожалением:
– Грёбаный саксаул. Дать бы тебе по роже. Руки марать неохота. Только обоссать...
После занятий мы сидели в курилке. Каныгин ушёл по неотложным делам. Меня назначил старшим. Сказал:
– Перекурите пятнадцать минут и в класс, сегодня занимаетесь самоподготовкой.
После перекура, я дал команду:
– В класс!
Рядовой Леонов повернулся ко мне и зло сказал:
– А ты чего здесь круглишь? Раскомандовался, шестёрка офицерская!
К голове прилила волна заволакивающего разум бешенства. Я ударил наотмашь. Нас растащили в разные стороны.
Мы тут же пошли за учебный корпус выяснять отношения. Следом за нами следовала группа секундантов. Я шёл и грустно размышлял, что в честной схватке Леонова мне не одолеть. Он был рукастый словно обезьяна. Мы долго кружили с ним на поляне, нанося друг другу удары в корпус.
Леонов умел драться. Он вполне профессионально уворачивался от ударов.
Топая сапожищами, как конь подошёл Штеплер. Молча дал Леонову пинка. Тот, что-то тявкнул в ответ. Штеплер пнул его второй раз. Сказал мне.
– Пошли брат. Не обращай внимания на этого ушлёпка.
Леонов был мстительным и жестоким пацаном. Обиду запоминал надолго. Через два дня меня вызвал капитан Диянов. Спросил:
– Знаешь, зачем вызвал?
Я кивнул:
– Знаю.
– А кто телегу написал?
Я снова кивнул.
– Вы это говно не трогайте. Я его в Уч-Арал отправлю. Мне стукачи во взводе не нужны.
В Уч-Арале была самая лютая дедовщина. Молодые там вешались.
Через неделю Леонова и ещё одного солдата из первого взвода, косящего под больного энурезом[1], отправили в части.
* * *
Спустя месяц мы принимали присягу. От жары плавился асфальт. По телу, закованному в тесный полушерстяной китель, текли ручьи пота.
Кто-то хлопнулся в обморок. У стола, покрытого красной скатертью, стояли офицеры части. Майор Цирулин выкрикивал фамилии молодых солдат роты. Капитан Кравченко рыскал глазами и что-то помечал в своей записной книжке.
Тысячу раз я, печатая шаг, мысленно выходил из строя и громким мужественным голосом зачитывал слова присяги, но всё равно, когда командир роты назвал мою фамилию, я страшно разволновался. Страшась сделать что-нибудь неправильно и опозориться, я, прижимая к груди автомат, на скованных ногах вышел из строя. Взял в руки красную папку с текстом присяги и, бледнея от волнения начал читать:
"Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Вооруженных Сил..."
Потом деревянными негнущимися пальцами взял ручку и поставил закорючку напротив своей фамилии. Потом мы отправились на праздничный обед. В честь праздника каждому выдали по два пряника и несколько конфет. После обеда не было ни работ, ни занятий. Праздник!
В часть приехал фотограф, чтобы сфотографировать нас в торжественный день. Кому то даже удалось сфотографироваться с автоматом в руках. Сейчас я часто рассматриваю эту фотографию. На ней запечатлён ещё не растерявший гонора юнец в необмятой, необношенной парадке, со взглядом человека, даже не представляющего, что с ним будет завтра, не то что через неделю.
Утром снова наступили суровые армейские будни.
Ещё задолго до подъёма по лестнице крался прапорщик Зингер.
Он появлялся в части в пять утра, приезжая на попутных машинах, которые везли в город молоко с первой дойки. Служил за себя и за командира роты. Армия была его жизнью. Видя его спозаранку, дневальные ворчали: «Его наверное жена запилила, что он сюда, как кобель на случку бежит!»
Самым большим удовольствием Зингера было подловить дремлющего дневального.
Тогда старшина радостно кричал:
– Дневальный!.. Тащи станок едальный!
Затем следовал старческий апперкот в корпус дневального и довольный старшина шёл собственноручно поливать розы.
Перед казармой была разбита клумба на которой росли великолепные садовые розы сорта «Кордес» .
Поливая розы, старшина обычно гундел какую-то мелодию. Из-за гор появлялось солнце. Пахло нагревающимся асфальтом, зеленью и цветами.
Но обычно битый и опытный дежурный по роте перехватывал Зингера у крыльца. Следовал доклад, что за время дежурства происшествий не случилось. И расстроенный старшина шёл к себе в каптёрку, где долго о чём-то жаловался двум кенарам, сидящим в клетке. Поливать розы поручалось наряду по роте.