Грехи людские
Шрифт:
Эллиот заказал бутылку охлажденного вина. Было очевидно, что метрдотель отлично знает Рифа. Впрочем, Эллиота, кажется, хорошо знали во всех ресторанах Гонконга.
– Здесь мало кто бывает, но, посидев однажды, сюда потом не раз возвращаются, – пояснил Эллиот.
– А кто же здесь обычно бывает? – удивленно поинтересовалась она.
– Правительственные чиновники, высокопоставленные служащие, те, кому осточертела суматоха Виктории и Цзюлуна и кто стремится хотя бы часок побыть в нормальной, спокойной обстановке.
Она понимающе кивнула. Одного взгляда оказалось достаточно, чтобы понять: это ресторан для избранных, и потому
– Вы так и не дали мне возможности сказать, как я сожалею о том, что невольно причинил вам несколько неприятных минут, но я действительно сожалею, что огорчил вас. Однако, – он пристально посмотрел ей в глаза, – я сожалею лишь о том, что огорчил вас, а вовсе не о своих словах, что сказал тогда. Я и сейчас готов их повторить. Если ваш супруг полагает, что, приехав сюда, может разыгрывать из себя этакого героя-британца, который одной левой готов разделаться с несчастными япошками, он очень заблуждается.
К своему удивлению, Элизабет не испытала никакого гнева. Она так же пристально посмотрела на Эллиота и сказала:
– Мой супруг получил в прошлой войне Крест за храбрость, так что он с полным основанием может считать себя героем.
– Я не утверждаю, что он не смелый человек, – примирительно сказал Эллиот. – Но дело в том, что он совершенно не разбирается в здешней ситуации и делает иногда довольно нелепые замечания.
Официант привез на тележке блюда. Элизабет не унималась:
– Может, это и так, но его точки зрения придерживаются многие, в том числе и люди, которые лучше Адама знают Восток. С мужем полностью солидарен сэр Денхолм Гресби, а также Алистер Манро. Ну а кроме того, никто прежде не говорил, что Алистер дурак.
– Я это говорю! – с раздражающим хладнокровием произнес Эллиот. – Алистер – солдафон, и, как большинство солдафонов, он начисто лишен воображения. Начальство сказало ему, что японцы якобы не представляют угрозы для острова, вот он и повторяет это как попка. Но он абсолютно не прав.
– А сэр Денхолм? – спросила она, заранее зная, что именно Эллиот думает о Денхолме.
В ответ он лишь презрительно фыркнул:
– Денхолм Гресби – классический образчик британской твердолобости. Он уверен, что, раз японцы не способны видеть в темноте, нам нечего бояться ночной атаки с их стороны. Старый тупица, ему не мешало бы задуматься об ошибках, которые были допущены такими, как он, в прошлую войну. А он хочет к прежним ошибкам добавить собственные.
Элизабет сдержалась, чтобы не улыбнуться. Риф так же не терпел сэра Денхолма, как тот терпеть не мог его.
– Скажите, а вы всю жизнь живете в Гонконге? – с интересом спросила она.
– Я отсюда родом, хотя учился в Штатах.
– А вам никогда не хотелось вернуться в Америку и там работать?
На его лице вновь появилась широкая улыбка.
– Нет, не хотелось. Гонконг в моей крови, в моей душе, я плоть от плоти этого острова. Здесь я счастлив, и поэтому здесь мое место.
Она улыбнулась. Ронни как-то упомянул, что Эллиоты – старинная новоорлеанская фамилия. Хотя Риф и говорит, что принадлежит Гонконгу, она без особого труда могла вообразить его прогуливающимся по Французскому кварталу в Новом Орлеане: волосы ниспадают на воротник рубашки, он красив и восхитителен, как античный герой. В Эллиоте чувствовались бесстрашие и отвага, что восхищало ее и вызывало искренний
Он потянулся через столик и взял ее руку в свою. От этого простого прикосновения по ее телу пробежал ток и душа затрепетала.
– О чем вы сейчас думаете? – спросил он, несколько смутив ее вопросом. – У вас такие грустные глаза. Я хочу знать, почему вы грустите?
С простотой и откровенностью, неожиданными и для самой себя, Элизабет ответила:
– Я думала о музыке. О том, что отдала бы все на свете, лишь бы опять оказаться на сцене. О том, что я потеряла отличный шанс, и мне от этого сейчас грустно.
– А, так вы музыкантша? – В его голосе послышалось удивление. Он внимательно посмотрел на ее руки, на длинные красивые пальцы с овальными ногтями. Затем произнес: – Расскажите поподробнее. Вообще расскажите мне о себе, о ваших мечтах и желаниях, о ваших страхах.
Она даже не попыталась высвободить свою руку.
– Сколько я себя помню, я всегда играла на рояле. Это неотъемлемая часть моей жизни. Я не представляю себя без музыки. Собственно, кто я такая? Я – пианистка. И когда меня лишают возможности совершенствоваться, развиваться – а именно сейчас это и произошло, – чувствую себя... – она выразительно передернула плечами, – ну, как если бы меня лишили пищи.
Он понимающе кивнул, и в эту минуту Элизабет была уверена, что Эллиот вовсе не считает ее слова притворством и лицемерием, что он и вправду понимает ее состояние.
– Мне кажется, – продолжила она, – что я родилась именно для того, чтобы играть на фортепиано. Моя мать была исключительно одаренной в музыкальном отношении, и она научила меня играть еще в раннем возрасте. Когда мне исполнилось шесть лет, моими учителями уже были профессиональные музыканты, а как только мне объяснили смысл нотных знаков, я легко научилась читать ноты. Свои успехи я могу объяснить только одним: где-то в глубине моей души таилось все то, чему меня пытались научить, и преподаватели лишь помогли мне выплеснуть это.
– А потом? – забыв об остывающих блюдах, спросил Эллиот.
Официанты с негодованием наблюдали за ними, заранее зная, что такие клиенты засиживаются допоздна и уйдут очень не скоро.
– Я поступила в школу при Музыкальной академии, а когда мне исполнилось десять лет, умерла мама...
– И?.. – мягко поинтересовался он.
– И отец захотел, чтобы я постоянно была с ним. В глазах Элизабет совершенно не было гнева, более того, Эллиот почувствовал, что ее голос и лицо смягчились, как только она заговорила об отце.
– В душе он был настоящим бродягой. – Уголки ее губ чуть заметно приподнялись в легкой улыбке. – Но из тех бродяг, что дня не проживут без роскоши. Мы все время переезжали: из Парижа в Ниццу, из Женевы в Рим. Чтобы серьезно заниматься музыкой, у меня не было времени. Хотя в отеле «Негреско», где находилась наша постоянная квартира, стоял «Стейнвей».
– А потом? – спросил он, заинтересованный ее рассказом. Он действительно хотел узнать, как это ее угораздило выйти за Адама Гарланда.
– Отец умер, когда мне было семнадцать. Я переехала в Лондон, возобновила занятия музыкой, а через полгода вышла замуж за Адама Гарланда.