Греховная невинность
Шрифт:
Его неожиданно кольнула зависть – один из смертных грехов. Неотвязные мысли о красивой женщине с зелеными глазами ввели пастора в этот грех. Ему вдруг снова захотелось испытать чувства.
– Вы, безусловно, согрешили, леди Фенимор, – мягко произнес он. – Думаю, вам следует раскаяться в грехе, но не в любви.
Он надеялся, что почтенная дама не сочтет его слова опасной ересью.
Леди Фенимор моргнула и, склонив голову набок, испытующе посмотрела на него. Адам не солгал, назвав ее глаза удивительными. Огромные, небесно-голубые, они сверкали живым огнем на увядшем худом лице. Он представил ее молодой прекрасной женщиной в объятиях любовника, во власти страсти, оказавшейся сильнее всего, во что она верила.
– Что
Адам поборол искушение облегченно вытереть пот со лба.
– Не хотите ли помолиться вместе?
– Буду вам признательна. Мне нравится звук вашего голоса, – сонно обронила леди Фенимор, как будто не признавала за пастором других достоинств. – Прочтите что-нибудь из требника. На ваш выбор.
Подавив улыбку, Адам взял в руки книгу и принялся перелистывать потрепанные по краям, хорошо знакомые страницы, размышляя о том, как разительно непохожи друг на друга все, кого он знал.
Ева родилась в доме с земляным полом, где топили торфом, а коровы тыкались мордами в окна, где братья и сестры шумной ватагой врывались в комнату и валились в кучу на кровать, словно котята, но деревню она покинула еще ребенком.
Матерь Божья! Она и забыла, какая тишина бывает за городом.
Усадьба называлась Дамаск-Мэнор. От деревенского дома она отличалась лишь двумя или тремя лишними комнатами (всего их было десять) да надворными строениями, и все же это место таило в себе необъяснимое очарование. К дому вела узкая тенистая аллея, из трех стрельчатых окон открывался вид на Пеннироял-Грин. Сложенный из песчаника дом сиял в лучах полуденного солнца, хозяйские комнаты, выходившие окнами на юг, купались в потоках света. Из просторного холла, выложенного черно-белым мрамором, наверх вела широкая лестница. Небольшой сад выглядел тщательно ухоженным (что навело Еву на мысли о садовнике, еще одном работнике, которому нужно платить). В июне дом будет утопать в розах, подумалось ей. К саду примыкал небольшой клочок земли, пригодной для посадок. Казалось, полмира отделяет усадьбу от Гросвенор-сквер, Сент-Джеймс-сквер и всех владений покойного графа – неотчуждаемой собственности, перешедшей в руки его наследника Персиваля, вздорного, вечно недовольного молодого человека со скошенным подбородком.
Но Дамаск-Мэнор достался Еве, потому что граф выиграл его в карты. Как и ее саму.
Это можно было назвать это роком или капризом судьбы.
В первую минуту Еве показалось, что дом слишком велик для нее, хмурой, как туча, Хенни да горсточки прислуги, содержать которую едва хватало средств. Стоит закричать, подумалось ей, и эхо ее голоса разнесется по комнатам, как утром на дороге, когда она завопила на пастора, словно торговка рыбой.
При воспоминании о той встрече Ева хлопнула себя ладонями по щекам. Какой стыд. Лишь немногие знали о ее прошлом. Ей следовало пораньше лечь спать и надеяться, что во сне жалкие обрывки ее спокойствия и самообладания чудесным образом срастутся вновь в единое целое.
Пока Ева была в церкви, служанка, выполнявшая работу по дому, сходила за почтой в городскую лавку, принадлежавшую мистеру Постлуэйту. Предоставив Хенни проследить за приготовлением обеда, графиня начала просматривать письма. Не пришло ни приглашений, ни цветов, ни подарков. Ей следовало бы привыкнуть к мысли, что отныне так будет всегда, но щедрыми подношениями и иными знаками внимания ее осыпали более десяти лет, подобные вещи не изглаживаются из памяти за одну ночь.
Первым она поспешила
«Ты удивишься, моя дорогая сестрица, но я нашел работу! Сама понимаешь, теперь мне нужна новая одежда и жилье, чтобы не лишиться места, а у меня нет ни пенса. Уверен, ты подкинешь мне деньжат, ведь ты же не хочешь, чтобы я поселился у тебя на веки вечные. Хотя мы здорово повеселились бы! Ха-ха!
Обещаю, что когда-нибудь все тебе верну. ДАЮ СЛОВО.
С любовью (ты знаешь, что я в самом деле тебя люблю),
Шеймус».
Ева знала, что брат вправду ее любит, будь он трижды неладен, бесстыжие его глаза. Разумеется, она решила послать ему денег, потому что тоже любила Шеймуса и устала пичкать его наставлениями. Вдобавок, видит бог, ей вовсе не улыбалось, чтобы этот шалопай обосновался у нее, хоть она и скучала по нему.
Она взяла в руки письмо из Килларни, от сестры Коры. Ева развернула листок, и что-то скользнуло ей в ладонь. Золотисто-рыжий локон, шелковистый и нежный, как паутина, срезанный с головки младшего, шестого ребенка.
На мгновение у Евы перехватило дыхание. Ее охватила тоска по близким, по несбывшимся мечтам, по жизни, которой она не знала. Все могло сложиться иначе. Когда-то она была полна надежд, но довольно скоро все они развеялись как дым.
Прерывисто вздохнув, Ева начала читать.
«Ее зовут Ифа. Она прелесть какая хорошенькая, только страдает от колик. В последнее время Тимоти стал раздражительнее, чем обычно. Мы все ходим вокруг него на цыпочках. Остальные детки здоровы и шлют тебе привет».
Сжато, коротко, но с любовью. Ева будто вновь услышала голос сестры. Чудо, что Кора, мать шестерых детей, вообще выкроила время на письмо.
Умница, она назвала младшую дочь в честь сестры. На самом деле Ева носила ирландское имя Ифа. Но ни один английский антрепренер не согласился бы писать его на афише, и ей пришлось из Ифы стать Евой. Кора никогда не просила у нее денег, но Ева, разумеется, посылала их сестре. «Надо бы выбрать подарок для новорожденной, – подумала она. – Быть может, игрушку». Конечно, остальные пятеро детей немедленно набросятся на нее и, возможно, испортят, или мальчишки разломают, чтобы приспособить обломки для чего-то другого. Эта вечная война между детьми воспитывает способность выживать и учит гибкости. Старшая в семье, Ева выросла сильной. Впрочем, судьба не оставила ей выбора.
«По крайней мере, Тимоти, муж Коры, пил меньше, чем ее отец. Тимоти, в отличие от отца, не сбежал от семьи, бросив детей, хотя, возможно, еще пара младенцев – и Кора тоже останется без мужа», – с грустью признала Ева. Короткие послания сестры она легко читала между строк.
«Стал раздражительнее». Ева скрестила пальцы, подавив невольный страх. Младенец с коликами кого угодно выведет из терпения. Оставалось лишь надеяться, что растущее недовольство не заставит Тимоти сбежать.
Третье письмо она оставила напоследок, поскольку сомневалась, что ей захочется его вскрыть. Она узнала с нажимом выписанные буквы – твердую, уверенную скоропись, в которой сквозила заносчивость, – и глубокий оттиск печати на сургуче, оставленный порывистым движением сильной руки.