Гремучий студень
Шрифт:
Он ходил по комнате. Здесь было чуть больше места, чем в каморке привратника, но сыщик все равно отсчитывал ровно три шага. Поворот, и еще три. Поворот. Бомбист следил за ним глазами, как за маятником огромных часов.
Мармеладов остановился, пройдя еще одну логическую цепь до самого конца.
– Разумеется! – сказал он, щелкнув пальцами. – Вы, Степан, держали барышню! Чтобы глупостей не натворила.
Огонек покраснел, оправдывая конспиративное прозвище, и уставился в пол. На сей раз, он прятал глаза от стыда.
– Да, да! И как я сразу не догадался! Вы пришли в банду ради Клавдии, сами говорили. Но у нее был другой возлюбленный – Тихоня. Поэтому он и умирать не спешил?
– Женаты они были, – пробормотал бомбист, скривившись, словно от зубной боли. – Это дико злило Фрола. Он говорил, что нужно разрушить все формы лишения свободы, в том числе и такой пережиток, как замужество. Ведь Домострой лишает женщин права распоряжаться собой и быть полноценной личностью. А Лавр спорил, что…
– Лавр? – сыщик схватил бомбиста за воротник, как это прежде проделывал Порох. – Отвечайте немедленно: кто такой Лавр?
– Тихоня… Он же Лавр и есть, – Степка сжался, ожидая удара по лицу. – Лавр Тихвинцев. Не знали этого?
– Не знал, – Мармеладов разжал пальцы и надолго задумался.
– Не банда, а сплошные романтики, – шептал он. – Влюбленные разбойники. Просто мечта поэта Шиллера. Ревность, буря и натиск…
И тут, словно вспомнив про арестованного, он спросил:
– Так может Бойчук хотел Тихоню устранить, чтобы самому с Клавдией пожениться?
– Нет, нет, он не такой! – пылко запротестовал Огонек. – Фрол всегда говорил, что видит в Клавдии символ, как на живописях этого француза… Про баррикады. Даже называл ее на парижский манер – Клодетта. А она оскорблялась, потому что Свобода намалевана с голой грудью…
– Символ, стало быть? Там еще куча убитых, – сыщик вспомнил картину, – а рядом с девушкой бегут мальчонка, рабочий и буржуа в цилиндре.
В цилиндре…
Мармеладов сорвался с места, изрядно напугав юного бомбиста, а потом и жандармов за дверью.
– А-а-а с арестованным что прикажете делать? – закричал ему вслед унтер-офицер.
Но тот не остановился, понесся вниз по лестнице. Задержался, чтобы справиться у караульного внизу – куда уехал обедать Порох, – и поспешил дальше, в надежде перехватить полковника.
Поскальзываясь на обледеневшем тротуаре и натыкаясь на ворчливых прохожих, Мармеладов разглядывал вывески в поисках нужного трактира. Толкнул тяжелую дверь, из которой пахнуло свежими щами и пригорелой кашей.
Илья Петрович, плотно отобедавший, пил чай с баранками. Он пребывал в чрезвычайно благодушном настроении и размышлял о приятных вещах, далеких от бомб, Бойчука и красного террора. И тут на пороге возник Мармеладов: бледный, взволнованный… «Прямо как тогда», подумалось полковнику. «Вот сейчас подойдет к столу, сядет и начнет со мной в гляделки играть. Я протяну стакан воды, а он оттолкнет и заявит: «Это я убил…»
Порох сморгнул, наваждение исчезло. Между тем, Мармеладов действительно подошел к столу. Сел, не спуская глаз с лица весьма неприятно удивленного Ильи Петровича. Тихо, с расстановками, приговорил:
– Жизнь императора все еще под угрозой. Вы ошиблись, заправляет у бомбистов вовсе не Бойчук, а другой головорез. И он по-прежнему на свободе.
XXXV
До прибытия поезда из Калуги оставался еще час с четвертью. Порох давал последние инструкции жандармам и городовым, построенным в две шеренги на перроне.
– Задержанию подлежит любой мужчина, ростом выше среднего, любого возраста и телосложения. Запомните, – крепко запомните! – мы ловим коварного убийцу и талантливого актера. Он может быть в любом гриме – усы, борода, накладной нос или живот. Но рост изменить он вряд ли сможет.
Сыщик шепнул на ухо Мите:
– Это не так уж и сложно. Ссутулишь плечи, согнешь спину или, наоборот, наденешь сапоги с высокими каблуками – и все. Так что давай-ка присматриваться ко всем без разбору.
Мармеладов успел заехать за почтмейстером, вместе они навестили Шубина – тот все еще был в горячке. Сыщик рассказал последние новости, а уходя забрал помятый цилиндр погибшего актера Столетова и в нем приехал на вокзал. Вдвоем с Митей, который все еще носил треуголку, смотрелись они презабавно. Но никто не смеялся, не тыкал пальцем. Слишком подавлены были жандармы и полицейские гибелью товарищей.
– Не теряйте бдительности! – подытожил Порох. – Тихвинцев, без сомнения, имеет при себе оружие.
– Ништо, ребятушки, хоть эти вахлаки бомбы кидать наловчились, а стреляют они неважнецки, – подхватил вполголоса унтер-офицер, стоявший на другом конце строя. – Вот в меня нынче утром пальнули, а я живой, как видите! У бандитов револьверы либо старые, либо самоделки. А у нас – отменные, от тульского оружейника Гольтякова. Такие осечки не дают.
Порох закурил папиросу и зашагал в кабинет начальника вокзала, там потеплее ждать. А словоохотливый жандарм продолжал уже вполголоса, обращаясь только к Мармеладову, которого с недавних пор считал единственным штатским, достойным доверия.
– Я на допросе Огонька-то спросил: «Чего же ваша банда не купила нормальных стволов-то? Да хоть бы Галянов парочку»…
– Это что еще за Галяны такие? – перебил Митя.
Унтер-офицер бросил на почтмейстера раздраженный взгляд, но снизошел до разъяснений:
– Льежские револьверы. Пару лет назад закупили для офицеров императорского флота. А морякам они не понравились, слишком сложно заряжаются… Стали дурни флотские тайком продавать казенные Галяны, а взамен покупать себе Кольты, Гессеры или саксонские Рейхс-револьверы. И каждый, вишь ты, рапорт пишет: «смыло за борт во время шторма». Захочешь арестовать – не подкопаешься. Бандитам же Галяны приглянулись, поскольку бьют точно и почти без отдачи. Вот и стали их продавать из-под полы в оружейных лавках. Бойчуковы бомбисты вполне могли бы приобресть, чтобы со всякой рухлядью в бой не соваться. Об том и спросил. А Огонек на меня обозлился и отвечает: «Денег нет на Галяны».
– Да как же – нет? – переспросил Митя. – А украденные?
– Вот и я удивился, – закивал жандарм. – Вашими же словами и говорю: «Да как же – нет? Намедни в сберегательной кассе много тысяч забрали».
– А он?
– Опешил: «В какой еще кассе?» Ну, думаю, придуряется, чтоб лишний срок не мотать. А самому так хочется прижать этого балбеса. Втолковываю ему, как дитю непонятливому: «На Солянке касса. Ограбленная вашей бандой на двенадцать тысяч рублей». А Огонек насупился: «Нет у нас тысяч, у нас и рубля-то нет. Это ты перепутал, старик», – унтер-офицер обиженно насупился. – Стариком обозвал, щенок.