Грешные ангелы
Шрифт:
На войне думалось: если удержусь до победы целым, житуха пойдет — лучше не надо! Но я как-то не пытался конкретизировать, как понимать — лучше не надо. Хватало одной мысли: не будем никого терять на чужих зенитках, писаря перестанут отмечать в журналах боевых действий «пропал без вести» или «с задания не вернулся». Чего еще надо?!
Видно, не я один, а все и ждали и отмахивались от приближавшегося будущего. Дожить бы, а там разберемся!
Разберемся как-нибудь.
Поскрипывает снег. Хорошо, накатисто несут меня лыжи к дальнему пруду. А
А потом?
Приду домой. И все начнется сначала: где был, почему задержался?..
Давно следовало поставить точку. Надо хоть себе признаться: не получилась жизнь с Клавой и не получится. Дальше будет только хуже. Не обманывай себя.
Кто виноват — не имеет значения.
Не виновника искать надо, а найти в себе силы прекратить наше унизительное сосуществование.
А теперь: спасибо Клаве!
Вернулся я из командировки. Летал на завод, знакомился с новой материальной частью, оттуда — в центр переучивания, подтверждал класс и инструкторские права. Командировка несколько затянулась. Врать не стану — длинных писем домой не писал, но раз в неделю — открытку. Какого-нибудь тигренка или слонишку старался посылать: «Привет от папы! Кланяйся маме…» — это обязательно.
И вот вернулся. Не успел в городке появиться, прямо на аэродроме меня перехватил политотдельский подполковник.
— Слушай, — говорит, — тут на тебя вот такая, — руками разводит, — телега появилась. Начпо велел разобраться.
— Раз велел, разбирайтесь.
— Дело такое, вроде бы деликатное.
— Ну и разбирайтесь деликатно, — говорю. — От меня что требуется?
Подполковник достал из планшета бумагу и говорит:
— Сперва прочти. Гляжу, почерк Клавин.
Читаю и узнаю, что я к семейной жизни непригодный, что меня следует перевоспитать и направить, иначе разрушится еще одна ячейка нашего общества, что сама она старалась, пока хватало сил, а теперь силы иссякли… и так далее, в таком духе — две страницы убористыми строчками. Прочел, отдаю бумагу подполковнику.
— Что скажешь, — спрашивает, — какой комментарий будет?
— Если не возражаете, я сначала ей скажу. Правда, говорить ничего не стал. Молча положил копию заявления в суд — о разводе и ушел.
37
— Скажи, Абаза, на пилотаж у тебя аппетит еще не прошел? Держится еще задор? — спрашивал генерал Суетин.
И я старался сообразить: к чему такое начало? Особых нарушений за мной не числилось. Неудовольствия начальство тоже не выражало. Но спрашивал-то Суетин неспроста — уж будьте уверены, на этот счет у меня был как-никак опыт и нюх.
На всякий случай я склонил голову к плечу, вроде вошел в состояние глубокой задумчивости… И, пока было возможно, молчал…
— Есть интересное задание, Абаза, — заговорил вновь Суетин. — Показательный пилотаж. Работать тут, над центром аэродрома. И надо, чтобы публика ахнула…
— Какое прикажете упражнение выполнять?
— Не валяй дурака, Абаза! Ты был шустрым и сообразительным мальчиком. Высокое, — он поднял руку над головой, — наземное начальство, которому мы, к сожалению, теперь подчинены, желает видеть, что могут «прикомандированные» к нему летчики. Короче, устраивается праздник: будут парашютные прыжки на цветных куполах. Воздушный «бой» пары против пары, штурмовка, катание публики на вертолетах…
Нетрудно было сообразить: Суетин всей этой затеей недоволен. Скорее всего, праздник генералу навязали.
И подумалось: «Но как тебе, братец, ни противно наземное начальство увеселять, на что-то ты рассчитываешь…»
— Время, отводимое на пилотаж?
— Пять минут чистых — над полем.
— Высота, — спросил я, — от и до?
— От метра, выше нуля и, чтобы не скрывался из глаз, до. Комплекс составь сам, свободный. Доволен?
— Есть! — сказал я и был отпущен с миром.
Точно в назначенный момент я ворвался налетное поле, снизив свой Як ниже леса, ниже телеграфных проводов…
Подумал: «Ты сказал: плюс один метр выше нуля, честь имею… Получай!» — и тут же представил встревоженное лицо моего непосредственного начальника и напряженную улыбку генерала Суетина.
Я подхватил ручку на себя, слева мелькнуло оранжевое пятно — тент, сооруженный для гостей, — мелькнуло и исчезло.
Я поставил машину в зенит, выждал чуть и повел ручку к борту, нажимая ногой на педаль. Як плавно обернулся одним… вторым… третьим витком восходящей «бочки». Тут я помог машине лечь на спину, аккуратно зафиксировал положение вверх колесами, головой вниз и дал опуститься носу к земле. Отвесно.
Пилотаж, наблюдаемый с земли, кажется хорошо отрепетированным танцем. Танец может быть быстрым или медленным, но всегда фигура переходит в фигуру без рывков и изломов — локально гладко, безостановочно.
Пилотаж, ощущаемый летчиком, это прежде всего сменяющие друг друга перегрузки: темнеет в глазах, отпускает, давит, давит… а теперь тащит с сиденья вон из кабины… И снова потроха в горло… А следом: голова ничего не весит… плывет…
Мрак, красное марево… голубое небо…
И все время тревога — направление? Темп? Скорость? Высота? Скорость?..
Я всегда мечтал: взлететь и, не думая об ограничениях, последствиях, объяснительных записках, остаться один на один с машиной… И вот этой сменой перегрузок, что туманят мозг, что лишают тебя веса, выразить свое отношение к нашему ремеслу.
Для чего? Не знаю. И, по правде, не хочу знать.
Для чего поют птицы? Для чего люди сочиняют музыку? Кому нужны рекорды на снежных трамплинах или в прыжках с шестом?
Может быть, сам человек для того и задуман, чтобы выражал себя в невозможном?!