Грешные ангелы
Шрифт:
И тут я поглядел на «самого». Он стоял прямо и прочно — пожилой, грузный, уверенный в себе человек, привыкший распоряжаться многими сотнями людей. На широких его плечах была вольно наброшена защитная армейская накидка. В руках — готовое к выстрелу ружье… Он был странно безмятежен, как памятник. Я даже подумал: странный для леса памятник, ему бы столичную площадь украшать, чтобы антураж соответствовал…
В лесу затрещало.
Я видел, как мгновенно ожил, проворно вскинув ружье, хозяин охоты, как он изготовился и напрягся.
Я глянул ему в лицо и, словно жизнь не минула, увидел отцовского приятеля на той жалкой заячьей охоте — точь-в-точь такой же приоткрытый рот и засохшая в уголках губ слюна, такие же тупые глаза без мысли… И этот дрожал от нетерпения — убить!..
А по тропе, едва касаясь земли, медленно-медленно плыл, грудью раздвигая ветки, приближался к нам лось.
Он был не очень крупным, будто литой, словно струящийся в неровном солнечном освещении.
«Какая сила, — подумал я. И сразу: — Не дам…»
Черт с тобой, хозяин, я знаю — не простишь… да плевать! Я взвел курки, поднял ружье повыше и грохнул разом из обоих стволов над его головой. Вот, хрен тебе, а не лось!..
Ничего я этим, конечно, не достиг, не доказал, не изменил. Лосей били и бьют: стреляет всякая шушера — браконьеры и по лицензиям, законно — начальство в том числе… И ничью совесть не задел. О какой совести можно говорить, если человек выходит убивать прирученную скотину?!
Единственное, чего я, пожалуй, добился, — дал начальнику основание сомневаться в моих умственных способностях. Недоумок этот Абаза — факт!
И все равно не жалею. Такой я, и не хочу быть другим.
Кругом с тоской глубокою Плывут в страну далекую Седые облака.34
Утро синее, ветерок, прохладно — живи, радуйся. И в школу я шел с самыми лучшими намерениями: не задираться, внимательно слушать на уроках; если спросят, отвечать по возможности наилучшим образом, короче, соответствовать самым высоким нормам…
Но до класса я не дошел: в коридоре меня окликнул старший пионервожатый. Звали его Венька, а больше о нем ничего толком не помню, если не считать защитных галифе, такой же рубахи навыпуск и двух ремней — одного поперек туловища, другого наискось, через плечо.
Венька зазвал меня в пионерскую комнату и распорядился: — Завтра в восемнадцать ноль-ноль будем приветствовать. Приготовишься. Чтобы синие штаны, белая рубашка и галстук выглаженный… Выступаем в клубе у шефов. Держи текст. — И сунул мне тонкий, на манер папиросного, листок с едва различимыми машинописными строчками. — Выучишь назубок. Еще в классе я прочитал и легко запомнил:
Дорогой товарищ мастер Петр Васильевич Воронков, Для меня большое счастье Вам вручить букет цветов! Пожелать по порученью И от имени ребят Достижений и свершений Долгий, непрерывный ряд! Ну, а мы пока за партой Выполняем личный план, Но готовы хоть бы завтра Встать на смену мастерам…Дальше текст переходил к Нюмке Бромбергу, потом — к Ире, к Наташке и ко мне уже не возвращался.
В назначенный час мы, принаряженные, с тщательно прилизанными головами, вышли на ярко освещенную сцену и бойко приветствовали знатного стахановца — так именовались в то время самые лучшие, передовые рабочие — Петра Васильевича Воронкова.
Чествовали его по случаю награждения орденом, или была какая-то юбилейная дата, не знаю.
Затрудняюсь сказать, что чувствовали, что переживали другие ребята. Я не слишком волновался и никакого особого душевного трепета не испытывал. Наверное, потому, что Петр Васильевич Воронков как был, так и остался совершенно посторонним мне человеком: никому ведь в голову не пришло рассказать нам о жизни, достижениях этого выдающегося стахановца, показать его станок — если он работал на станке, — познакомить с продукцией, выходившей из его умелых рук, — словом, хоть как-то раскрыть перед любопытными мальчишескими глазами мастера и дело, которому он служил наверняка самым лучшим образом.
Думаю, и остальные ребята отнеслись к нашему участию во взрослом торжестве примерно так же, если не считать Веньку…
Он-то изрядно нервничал и все лез руководить:
— Значит, так… внимание! На выходе никто не топает!.. Абаза! Не забудь повернуться к товарищу Воронкову лицом, будешь смотреть ему в глаза… Все после слов «…на смену мастерам» хлопают…
Выступление прошло вполне благополучно: никто не свалился в оркестровую яму, никто не забыл слов, все читали достаточно громко и бойко… Словом, мы произвели самое благоприятное впечатление и, очевидно, понравились руководству района. Сужу столь уверенно потому, что недели через две или три Венька снова призвал меня и, как в прошлый раз, отрубил:
— В воскресенье в шестнадцать тридцать приветствуем. Штаны темные, рубашка белая, галстук глаженый… Держи текст.
Дорогой товарищ мастер Александр Борисыч Савин, для меня такое счастье подвиг ваш в труде прославить, пожелать по поручению и от имени ребят… — дальше шло все, как в первый раз.
И опять все закончилось ко всеобщему удовольствию. Только Венька суетился еще пуще и покрикивал на нас, словно дрессировщик группы уссурийских тигров:
— Наташа! Дай улыбку во взгляде… Абаза, громче и задушевнее… Фортунатов, что у тебя во рту? Выплюнь немедленно!..
Снова нам хлопали долго и дружно.
Опять я видел умиление на усталых, жестких лицах взрослых, как-то слишком прямо сидевших в своих плюшевых креслах.
Все было, как в первый раз, только… и следа радости не возникло, никакого намека на возбуждение не появилось: отзвонил — и с колокольни долой!
Скорее всего, я бы не сумел тогда объяснить причину тревоги, сомнения, какого-то стыда, закравшихся в душу. Видать, раздвоение так просто не дается.
Но как бы то ни было, а когда Венька потребовал меня в третий раз и безо всяких вводных слов сунул листок с текстом:
Дорогой товарищ мастер Федор Дмитрич Казаков… — что-то замкнулось. Я положил листок на кумачовую, в чернильных пятнах скатерть Венькиного стола и покачал головой:
— Нет.
— То есть как «нет»? — очень тихо, не столько с угрозой, сколько с удивлением спросил Венька, дергая косой ремень, изображавший портупею.
— Не буду.
— Разве ты не понимаешь… последствия… резонанс… И вообще, что случилось?
Я повернулся и молча пошел из пионерской комнаты. И было мне не так страшно, как неловко, не за себя — вообще.