Гриф
Шрифт:
"Гайдамаки" опустили тело Князя на грязный пол, дали отлежаться.
— Ласточка, — приказал Семен.
Подняв его не столько даже обессиленное, сколько умело имитирующее бессилие тело на ноги, вертухаи связали его ноги и руки, соединили их веревками и наручниками за спиной так, чтобы спина была выгнута, его тело бросили на пол, и уже через мгновение он понял, что больше не выдержит ни секунды.
— Дайте-ка я присяду, — приказал Семен, подходя в Князю и делая вид, что садится на туго натянутые веревки. Если бы он всей своей огромной тушей действительно уселся бы на «ласточку», скорее всего позвоночник Князя такого издевательства над законами природы не выдержал, позвонки бы разошлись, причинив умирающему страшные мучения.
Но Семен, делая вид, что сел на туго натянутую веревку, на самом деле каким-то образом слегка ослабил ее натяжение: было по-прежнему ужасно больно и жутко неудобно, но жить было можно. По крайней мере несколько секунд. А долгой эта пытка и не бывает.
Вертухаи перекурили, развязав тело Князя и давая ему возможность вытянуться на грязном полу, расправив руки и ноги в сладостной свободе.
Они не обращали на него внимания, — его крики и стоны не вызывали у них сочувствия, равно безразличны им были его мысли и заботы. У них были свои. Они просто делали работу, за которую им хорошо платили.
— Слышь, Вась, — обратился один к другому, прикуривая от его зажигалки. — Едем в субботу к нашим в деревню: мать кабанчика обещала заколоть.
— Мать, что ли, сама и заколет?
— Нет. Ее дело откормить, заколоть нам с тобой придется. Это мужское дело. Кабанчик, она говорила, мясной. Так что наедимся. И сала до лета хватит. И кровяных колбасок поедим, требухи, студня. Два дня — как в раю. У матери огурчики-помидорчики соленые свои, капустка квашеная, картошечка рассыпчатая, бражки наварено. Лепота!
— Не знаю, как Людка.
— А че Людка?
— Так в парикмахерскую намылилась в субботу.
— А на хрена. Она и так у тебя красивая.
— Так и я ей говорю: ты, говорю, и так красивая.
— А она?
— А она говорит: "Хочу еще красивее быть". Да бабам разве угодишь?
Другая пара вертухаев говорила о своем.
— Чего-то мотор барахлит у моего «Жигуленка». Ты не поглядишь?
— У нас когда рабочий день? Завтра, в пятницу, выходной, и в субботу, а в воскресенье опять рабочий, так давай завтра и зайду.
— Ладно. С меня причитается.
— Само собой.
— Ну, мужики, перекурили и за дело. Клиент ждет. Сделайте ему «конверт».
Князь почувствовал, как ноги его завели за голову и закрепили там в этом положении веревками. Эту пытку он тоже долго не выдержал бы. То есть, конечно, ничего подписывать бы не стал, а вот сознание бы потерял, если бы не почувствовал, как вновь руки Семена ослабили веревки.
— "Распятие Христа" будем делать? — спросил один из вертухаев.
— Да ну, железную кровать сюда тащить из «дежурки», проводку тянуть.
Князь знал, как делают «распятие» — приковывают к железной кровати и пропускают электрический ток. Не приведи господь.
— И то верно, — поддержал Семен. — Не стоит. С него и так хватит. Он, вишь, уж не дышит почти. Бросьте его тут, оклемается к утру, следователь у него все нужные подписи получит. Не оклемается — с нас какой спрос?
Не оглядываясь, не проверяя, дышит ли Князь, нужна ли ему медицинская помощь, или хотя бы глоток воды, четверо палачей вышли из камеры. Семен на пороге оглянулся. Глаза его встретились с глазами Князя. И дверь закрылась. Послышался скрежет дверного замка.
Князь закрыл глаза и тут же провалился в черную бездну.
Снов он не видел. Ни романтических, приятных, ни страшных кошмаров. Ночь словно вылетела из жизни без остатка. Никаких воспоминаний о ночи не осталось. Утро же началось с криков в коридоре, шума тележки с завтраком, лязга дверных замков.
В этом крыле «ШИЗО» были только одиночки: пять одиночек, шестая «дежурка». Вот и весь коридор.
Судя по тому, что завтрак подавали вскоре после подъема, сейчас было немногим больше пяти утра.
Его поднял окрик:
— Не лежать. Не сидеть.
Оказывается, ни лежать, ни сидеть на бетонном полу было нельзя.
Ночные «гайдамаки», учитывая, что Князь после процедур, не стали требовать от него соблюдения правил внутреннего распорядка. После процедур Семена и его команды мало кто мог бы простоять больше минуты. Но теперь настало утро, и дневные контролеры уже требовали своего.
— Если нарушишь правила, продлим срок в ШИЗО еще на 15 суток.
"Hy, столько я здесь, конечно, не просижу, — не сказал, а подумал Князь. — Либо сегодня, либо никогда. Впрочем, как это у Флеминга: "Никогда не говори «никогда». Тоже верно. Не будем зарекаться".
Он стоял в центре камеры, на холодном бетонном полу, и ждал, когда в раскрытой узкой амбразуре в дверях появится его «парчушка».
Из разговоров в камерах, в которых он побывал после своей «передислокации» в СИЗО, он знал, как кормят в ШИЗО. Зэки шутили: в «ШИЗО» трехразовое питание — понедельник, среда и пятница, остальные дни разгрузочные. Еще и так говорили: в «ШИЗО» есть дни «летные» и «нелетные».
"Летный" день означал 50 граммов черного хлеба специальной выпечки для «ШИЗО» и кружка кипятка. На обед — 50 граммов сырого рыхлого хлеба и суп с перловой крупой без грамма жира. Суп для «ШИЗО» тоже варился на кухне «СИЗО» отдельно. В подсоленной воде плавали одинокие крупинки или хребтинки неизвестных рыб. На ужин — опять 50 граммов хлеба и кружка кипятка.
"Нелетный" день был покруче. Одна кружка кипятка на день. И все.
Ему повезло: день был «летным».
Однако особо порадоваться этому обстоятельству он не успел. В «амбразуре» появилась алюминиевая кружка с дымящимся кипятком.
— Пей быстро: пять минут на завтрак.
Держать раскаленную от стоградусного кипятка кружку в голых руках было практически невозможно. И, хотя после, пусть и в смягченном варианте, «процедур» горло было сухим как брезентовые штампы пожарного, он сумел сделать лишь три маленьких глотка, обжегших глотку и сделавших жажду еще более мучительной.