Григорий Распутин. Тайны «великого старца»

Хрусталев Владимир Михайлович

Это свидание со «старцем» произошло в 9 ч. 15 мин. вечера в Александровском дворце и нашло отражение в поденных записях царских дочерей. Великая княжна Мария Николаевна 24 февраля 1916 г. записала в дневнике: «Утром были уроки. Были 5 с Папой в церкви. Завтракали те же с Казакевичем и Мамой на кушетке. Днем были с А[настасией] в нашем лазарете. Там был Пупс с женой, сидела с М.З.Г. и А.В.К. Строили башню. Пили чай с Папой, Мамой, О[льгой], А[настасией] и Алек[сеем]. Были 5 с Папой и Мамой в церкви. Обедали те же, кроме Ал[ексея]. Были Григорий [Распутин] и Аня [Вырубова]». (ГА РФ. Ф. 685. Оп. 1. Д. 10. Л. 30.)

Великая княжна Татьяна Николаевна также отразила в дневнике:

«Казакевич. 24-го февраля.

Среда.

Утром урок. Поехала в лазарет. Перевязала: Емельянова, Эберта, Новикова, Сергеева, Хирьякова, Туршкова, потом он уехал к Ирине. Были два раза в церкви. – Завтракали 5 с Папой, Мамой и Казакевичем. Днем были в Больш[ом] Дв[орце]. Гуляли, на башне работали. Чай пили наверху. Урок. Обедали вместе. После был Григорий [Распутин]. – Потом Папа читал. – Мама была вчера и сегодня в церкви». (ГА РФ. Ф. 651. Оп. 1. Д. 319. Л. 27.)

Великая княжна Ольга Николаевна записала в дневнике:

«Казакевич. Среда. 24-го февр[аля]. Брат Юзика.

Массаж и в лаз[арет]. – Писала как всегда. Стрников уехал в Ялту. Утр[ом] и веч[ером] в церкви. Мама, все. Казакевич завтракал. Мы 2 были в Больш[ом] дв[орце]. После с Папой на башне. Прыгали со 2-го этажа в снег. Утр[ом] солнце, веч[ером] 7 м[ороза]. Гр[игорий] Еф[имович] [Распутин] был веч[ером]. После 10 ч. Папа читал. Мама ничего». (ГА РФ. Ф. 673. Оп. 1. Д. 6. Л. 113 об.).

По воспоминаниям жандармского генерал-майора А.И. Спиридовича скандальная история с покушением на жизнь Г.Е. Распутина продолжала раскручиваться: «25 февраля генерал Воейков вернулся. Хвостов выслал ему навстречу по железной дороге Андроникова, который ехал с генералом в поезде часа полтора и уже до Петрограда успел информировать его так, как это нужно было Хвостову. Я встретил генерала на вокзале. Мой первый по его возвращению доклад, видимо, мало заинтересовал Воейкова. В Петрограде он встретился с Хвостовым и, вернувшись в Царское, передал мне, чтобы 26 утром я был у министра внутренних дел, что он мне сделает какое-то предложение, чтобы я надел парадную форму. Никакого настроения против Хвостова у генерала я не заметил.

26-го в назначенный час со всеми орденами и в ленте я был в роскошной приемной министра. Мне пришлось подождать, так как Хвостов принимал редактора «Нового времени» Суворина и редактора «Речи» Гессена.

Хвостов встретил меня как хорошего давнишнего знакомого, усадил в удобное кресло. Начал с извинения, что не может предложить мне ни поста Петроградского градоначальника, ни поста Московского градоначальника. Первый еще занят, а в Москву по желанию царицы Александры Федоровны назначается генерал Шебеко. При этих словах Хвостов нехорошо улыбнулся и развел неопределенно руками. Он предложил мне пост Одесского градоначальника, сказав, что переведет оттуда Сосновского губернатором в Тверь на место Бюнтинга, которого устроит в Государственный совет. Я поблагодарил и спросил, как скоро может состояться мое назначение. Министр ответил, что в самое ближайшее время, как только ему удастся провести в Совет Бюнтинга.

Затем, быстро переменив разговор, откинувшись поудобнее в кресло и приняв какой-то особенно игривый тон, Хвостов предложил поговорить о Распутине или, как он выразился, о Гришке. Сказав мне: “Вы все равно все знаете”, – Хвостов довольно цинично рассказал о том, как он дружил с Гришкой, как бывал с ним в веселых домах и как решил избавиться от него. Он рассказал мне, как еще в прошлом году пытался отправить Распутина в поездку по монастырям, с тем чтобы на одном из переездов игумен Мартемиан столкнул бы пьяного Распутина с площадки вагона под поезд. Но все расстроил хитрый Степан (Белецкий). “Я ведь, – говорил Хвостов, – человек без сдерживающих центров. Мне ведь решительно все равно, ехать ли с Гришкой в публичный дом или его с буфера под поезд сбросить”.

Я не верил своим

ушам. Казалось, что этот упитанный, розовый, с задорными, веселыми глазами толстяк был не министром, а каким-то бандитом с большой дороги. А он продолжал рассказывать, как его в этом деле одурачил Белецкий. Он ведь опытный старый полицейский, а Хвостов лишь любитель. Он рассказал, что под видом охраны за Распутиным ведется тщательное филерское наблюдение, что ему известно все, что Распутин делает. “А знаете ли вы, генерал, – как-то особенно выразительно сказал Хвостов, – ведь Гришка-то немецкий шпион!” И, взяв пачку филерских рапортов, он бросил их перед собой на стол, прихлопнув рукой. Я насторожился. “Да-да, немецкий шпион”, – продолжал, все также весело улыбаясь, Хвостов, но повышая тон. Я принял сразу серьезный тон. “Ваше превосходительство, – сказал я, – со шпионажем трудно бороться, когда не знаешь, где он, когда не знаешь, за кем смотреть. Но если известно хоть одно лицо к нему причастное – нет ничего легче раскрыть всю организацию. Благоволите сообщить в контрразведывательное отделение Главного штаба генералу Леонтьеву; дайте имеющиеся у вас сведения, и я уверен, что в течение недели-двух вся организация будет выяснена и все будут арестованы вместе с Распутиным”.

Такого простого, но твердого ответа Хвостов не ожидал. Он как-то беспокойно заерзал на своем шикарном кресле. Его пальцы менее решительно барабанили по рапортам. Он что-то довольно несвязно стал объяснять мне и, наконец, поднялся. Аудиенция окончилась. Мы распрощались. Министр любезно проводил меня до дверей. Я поехал завтракать. Часа в три меня позвали к телефону. Один из приятелей сообщал мне, что, придя после разговора со мной в столовую, Хвостов рассказывал смеясь, как он только что одурачил Спиридовича предложением ему одесского градоначальства, что, конечно, он не получит никогда Одессы, но пообещать ему надо было, чтобы иметь его на своей стороне. Переданная мне гадость ничуть меня не удивила – Хвостов был для меня совершенно ясен. Я расхохотался, поблагодарил за информацию и принял ее к сведению.

Спустя полчаса я ехал на автомобиле в Царское Село. Невесело было у меня на душе». (Спиридович А.И. Великая война и Февральская революция. Воспоминания. Минск, 2004. С. 286–288.)

В своих воспоминаниях барон П.Н. Врангель (1878–1928) писал о политической атмосфере в стране: «Одни из старших офицеров, глубоко любя родину и армию, жестоко страдали при виде роковых ошибок Государя, видели ту опасность, которая нарастала, и, искренно заблуждаясь, верили в возможность “дворцового переворота” и “бескровной революции”. Ярким сторонником такового взгляда являлся начальник Уссурийской конной дивизии генерал Крымов, в дивизии которого я в то время командовал 1-ым Нерчинским казачьим Наследника Цесаревича полком. Выдающегося ума и сердца человек, один из самых талантливых офицеров Генерального штаба, которых приходилось мне встречать на своем пути, он последующей смертью своей и предсмертными словами “я умираю потому, что слишком люблю родину” доказал свой патриотизм. В неоднократных спорах со мною в длинные зимние вечера он доказывал мне, что так дальше продолжаться не может, что мы идем к гибели и что должны найтись люди, которые ныне же, немедля устранили бы Государя “дворцовым переворотом”…

Другие начальники сознавали, что изменить положение вещей необходимо, но сознавали вместе с тем, что всякий переворот, всякое насильственное выступление в то время, когда страна ведет кровавую борьбу с внешним врагом, не может иметь места, что такой переворот не пройдет безболезненно и что это будет началом развала армии и гибели России». (Врангель П.Н. Воспоминания. Южный фронт (ноябрь 1916 г. – ноябрь 1920 г.). Часть 1. М., 1992. С. 8–9.)

Император Николай II продолжал регулярно вести свой дневник: