Григорий Зиновьев. Отвергнутый вождь мировой революции

Жуков Юрий Николаевич

А 1 сентября, но уже только «Петроградская правда» опубликовала список 61 члена ее, расстрелянных по приговору ревтрибунала. Список весьма странный. Еще бы, в нем присутствовали пятнадцать женщин-домохозяек, три князя, один полковник, один подполковник, флотские два лейтенанта и три мичмана, шесть матросов, даже бывший прапорщик гусарского полка — известный поэт Николай Гумилев.

Для большей части жителей старой столицы дело «ПБО», раскрытое, согласно «Сообщению», петроградской ПК и Особым отделом Петроградского военного округа на огромной территории Северо-Запада и Севера РСФСР, выглядело вполне правдоподобно. Ведь и монархисты, и кадеты, и эсеры воспринимались ею как давние, со времен революции

и гражданской войны, враги.

Иное дело — интеллигенция Петрограда. Вряд ли она могла поверить происходящему, так как среди заговорщиков оказались хорошо знакомые лично члены «профессорской группы», включавшей проректора университета Н. И. Лазаревского. Но все же по-настоящему взволновало ее иное — ликвидация петроградского отделения Помгола. То, что стало известно от ее председателя М. Горького из полученной 23 августа телефонограммы:

«Президиум Петроградского губернского совета ставит Вас в известность, что ввиду неутверждения петроградского отделения Всероссийского комитета (Помгола — Ю. Ж. ) Вам надлежит немедленно прекратить деятельность петроградского отделения впредь до согласования вопроса о составе петроградского Комитета президиумом Петроградского губисполкома»²⁷².

И хотя телефонограмму подписал секретарь губисполкома С. Митрофанов, и Горький, и другие члены Помгола — академики А. П. Карпинский, Н. С. Курнаков, Н. Я. Марр, А. Е. Ферсман, С. Ф. Ольденбург, В. А. Стеклов, историк-архивист П. Е. Щеголев, словом, все члены Комитета, жившие и работавшие в Петрограде, сочли свершившееся происками Зиновьева. Ну как же без него могло произойти такое событие в старой столице?

Особенно должно было возмутить всех то, что газеты сообщили всего месяц назад, 23 июля — о декрете ВЦИК, подписанном М. И. Калининым 21 июля, о создании Помгола с перечислением его членов, в том числе и петроградцев. Кто мог противопоставить себя ВЦИКу? Разумеется, только глава Коминтерна, член ПБ и глава города с весны 1918 года Г. Е. Зиновьев. Ведь тогда никто не знал, да и не мог знать о решении, принятом 25 августа: «Оставить в силе постановление Политбюро об отклонении просьбы Всероссийского комитета помощи голодающим о посылке делегации за границу»²⁷³. Действительно, зачем такая поездка, когда о предоставлении продовольственной помощи уже практически договорились с Нансеном и Гувером?

Никто не знал и о другом — о жестком, категорическом требовании Ленина, воспользовавшись завершением дела «ПБО», вообще ликвидировать Помгол с его петроградским отделением — «Сегодня же, в пятницу 26. VIII, постановлением ВЦИК распустить “Кукиш” (сокращенное ироническое наименование Помгола, образованное от фамилий: Кускова, жена Прокоповича, и Кишкин — Ю. Ж. ), мотив — их отказ от работы на революцию»²⁷⁴.

Григорий Евсеевич три с половиной года пытался наладить нормальные отношения с петроградской интеллигенцией, и вот теперь он стал для нее жупелом. Объектом злобных насмешек, издевательства. Разумеется, прежде всего для тех, кто не знал его лично.

Журналист-белоэмигрант А. Яблоновский писал в берлинской крайне правой газете «Руль»: «Зиновьев выиграл матушку-Россию... Это первый в Советской

Федеративной республике франт, первый кутила и первый волокита». Доказательства, примеры — а зачем они? Фельетонисту вторил редактор-составитель популярного многотомника «Россия. Полное географическое описание», не покинувший родины, бессменный директор петроградского — ленинградского Географического музея В. П. Семенов-Тян-Шанский. По его оценке, данной в написанных для себя мемуарах, Зиновьев «держится типичным сатрапом в Петрограде,

жестким, двуличным, в то же время трусливым, стараясь обмануть Ленина, исподтишка не выполняя его указаний и пр. Когда же его уличали, он либо “каялся в ошибках” с тем, чтобы их тотчас повторить, либо сваливал вину на других»²⁷⁵.

Тогда же в старой столице родилось и ехидно-уничижительное прозвище Зиновьева — Гришка третий, подразумевавшее под первым Отрепьева, а вторым Распутина.

Да, именно так думали озлобившиеся деятели науки и культуры, но далеко не все. Ставший эмигрантом, очень популярный в десятые — двадцатые годы график-портретист Юрий Анненков вспоминал о Григории Евсеевиче, но уже после Второй мировой войны, так.

«Осенью того же двадцать третьего года мне случилось ехать в Москву с Григорием Зиновьевым в его личном вагоне. Первый председатель Третьего интернационала (расстрелянный впоследствии Сталиным) говорил со мною о Париже. Глаза Зиновьева были печальны, жесты — редкие и ленивые. Он мечтательно говорил о Париже, о лиловых вечерах, о весеннем цветении бульварных каштанов, о Латинском квартале, о библиотеке святой Женевьевы, о шуме улиц и опять о каштанах весны. Зиновьев говорил о тоске, овладевавшей им при мысли, что Париж для него теперь недоступен...

Я никогда не забуду зиновьевской фразы:

— Революция, интернационал — все это, конечно, великие события. Но я разревусь, если они коснутся Парижа»²⁷⁶.

Невозможно сказать, кому принадлежат столь поэтические строки — художнику Анненкову или революционеру Зиновьеву, но несомненно одно: дух этих слов, их романтический тон принадлежат не мемуаристу.

Таких отзывов о Григории Евсеевиче единицы. Он знал, что о нем говорят, шушукаются даже ближайшие товарищи. Сносил все молча, не оправдывался и не возражал. Нес свою тяжкую ношу отрицательного отношения к себе всю оставшуюся жизнь.

4.

Прошло почти полгода с того дня, как Зиновьев взошел на политический Олимп, но в его деятельности мало что изменилось.

Он так и не захотел переезжать в Москву из старой столицы. Продолжал жить в «Астории», а работать — в Смольном, штабе Октября навсегда. Там разместил значительную часть сотрудников ИККИ, ставших Петроградским бюро, оно же — аппарат председателя Исполкома Коминтерна, а также редакцию теоретического журнала «Коммунистический интернационал». Поступил так только потому, что мировая пролетарская революция, остававшаяся наиважнейшим для всей его жизни делом, все еще была слишком далека от осуществления.

Зиновьеву пришлось открыто констатировать: после завершения работы Третьего конгресса «массовое стихийное рабочее движение в Европе, разлившееся так бурно непосредственно после окончания империалистической войны, в значительной степени улеглось. Третий конгресс собрался в полосу сравнительного штиля. Буржуазия окрепла и, стало быть, окрепла до некоторой степени ее слуга — социал-демократия». И потому «Коминтерн вошел в свой организационный период» вторично²⁷⁷.

И рутинные, чисто административные вопросы — кадровые, финансовые, межведомственные — стали занимать все больше и больше времени.

Подобно всем учреждениям Советской России аппарат ИККИ слишком быстро разбухал. На 5 января 1922 года он насчитывал 736 человек только в Москве, не считая тех, кто находился в Петрограде и за рубежом. Комиссия, созданная только ради сокращения его, установила необходимость лишь 131 сотрудника, включая 29 членов президиума ИККИ. Однако по решению ПБ от 16 января 1922 года аппарат хотя и сократили, но не столь радикально — «всего» до 572 человек²⁷⁸. Их Зиновьеву удалось отстоять как крайне необходимых.