Гром и Молния
Шрифт:
— Давай, давай! — заорал Прибылов в радостном исступлении, забыв о всякой осторожности.
Словно он стоял на батарее рядом с орудием и номера расчета слышали его срывающийся голос.
Сейчас в этой смертельной кутерьме легче было улизнуть от неминуемой облавы, и он побежал дальше, припадая к земле, когда свист снаряда переходил в зловещий шелест, предвестник близкого разрыва.
Очевидно, на далеких батареях знали свое дело, а батарей этих было немало, потому что над всей станцией бушевал огонь. Один снаряд ударил в водокачку
Прибылов понял, что опоздал: не мог человек пройти невредимым сквозь такой огонь.
«Эх, не думал, что придется лечь от своего осколка!.. Самое обидное! В бою — куда ни шло, но так…»
Где-то впереди низко над землей заметался огонек. Он шарахался из стороны в сторону, описывая одну и ту же дугу: кто-то бежал с фонарем в руке.
Прибылов бросился вдогонку за незнакомцем. Тот, конечно, не станет сейчас приглядываться, не до того, а бежать в компании — безопаснее.
Человек с фонарем пробежал мимо будки стрелочника, перепрыгнул через шпалы и нырнул куда-то в подземелье.
Прибылов постоял какую-то долю секунды на верхней ступеньке, всматриваясь в полоску света под дверью, внизу. Он провел пальцами по пилотке, убедился, что она повернута звездочкой на затылок, еще плотнее, на самые глаза, натянул капюшон плаща, спрятал гранату за отворотом ватника, решительно сбежал по ступенькам и открыл дверь.
Погребок обдал его затхлым теплом. Кондукторский фонарь на полу подпрыгивал при каждом разрыве. Вокруг фонаря сидело на корточках несколько человек, очевидно железнодорожники. Они сидели с раскрытыми ртами, как рыбы, вытащенные на берег.
Появление нового человека ни у кого не вызвало интереса. Один из сидевших на полу спросил его что-то по-немецки, но Прибылов только махнул рукой, ничего не ответил, и немец этому не удивился. Прибылов сел на пол, сжал голову руками и легко мог сойти за чело века невменяемого, ошалевшего, контуженного.
«А в землянке у нас сейчас тепло, уютно! — подумал Прибылов с тоской. — Ребята, наверное, спят, а может, Гаркуша и Волобуев опять затеяли спор о том, что вкуснее: галушки или пельмени?»
Каждый пытался привлечь лейтенанта на свою сторону, но Прибылов придерживался строгого нейтралитета, и спорщики порешили на том, что после войны он обязательно приедет сперва на Полтавщину, в гости к Гаркуше, а потом на Урал, в таежную Чердынь, к Волобуеву, для того чтобы решить затянувшийся спор о галушках и пельменях.
«Хорошо бы дожить до конца войны! — замечтался Прибылов. — Самому увидеть с улицы свое освещенное окно на третьем этаже. Прожить три дня после мира, а потом и умереть… Нет, тогда умирать и вовсе не захочется. Столько отмучиться — и три дня! Когда так хочется жить!..»
Погребок ходил ходуном при каждом разрыве, фонарь мигал, потом его подбросило взрывной волной, и он потух.
Прибылов поднялся наверх, и зарево пожара встретило его. Эшелон горел сразу в нескольких местах. Станционные постройки тоже были охвачены огнем. Снаряды рвались пачками — очевидно, ящиками. Несколько цистерн с горючим разорвало в клочья. Они оказались очень кстати, эти цистерны, будто кто-то прицепил их специально для растопки.
Крики доносились откуда-то издали — никто не рискнул тушить это стреляющее пламя.
Обстрел прекратился так же внезапно, как начался, и Прибылов, не мешкая, зашагал прочь от горящей станции к лесу, черневшему поодаль.
Он благополучно перелез, никем не замеченный, через колючий забор и скрылся в предрассветном лесу.
Прибылов шел с опаской, часто останавливался, прислушивался.
«Самое глупое было бы нарваться на фашистов сейчас, когда все вышло так удачно и просто».
Ощущение счастья овладело всем его существом. Какое блаженство сознавать, что долг выполнен и самое опасное, тяжелое — позади!
У Прибылова было такое чувство, будто он всю дорогу тащил что-то очень тяжелое, вроде плиты миномета, и только сейчас освободился от ноши. Он и в самом деле с наслаждением повел сильными плечами, как бы желая убедиться, что ничто не стесняет его движений, не мешает жить.
И мысли сейчас всё шли какие-то легкие, веселые. Он весело подумал, что хорошо бы завтра вечером подбить двух дружков на нескончаемый спор о галушках и пельменях, что, наверно, от Наташи пришло и ждет его новое письмо и что его, скорее всего, снова наградят орденом.
Он уже ясно представлял себе, как стоит и рапортует генералу о том, что приказ выполнен по всем статьям.
Впрочем, откуда он взял, что генерал обязательно вызовет его? Нет у генерала других, более важных дел…
Вечером Прибылов увидел впереди, на лесной прогалине, костер. Пламя казалось при лунном свете оранжево-рыжим, почти багровым. Он шел на огонь, а потому не боялся, что у далекого костра заметят его.
Прибылов приблизился и увидел, что забрел на огневую позицию немецких шестиствольных минометов. Он хотел попятиться в чащу, чтобы обойти батарею, но какая-то упрямая сила удержала его на месте. Он стоял за стволом рослой березы и с недобрым интересом следил за слаженными действиями номеров ближнего к нему расчета.
Отчетливо доносилась лающая команда «фойер», затем все заглушал противный, раскатистый вой шестиствольных минометов.
Сердце все больше наполняла душная злоба. Прибылов ненавидел сейчас фашистов больше чем когда бы то ни было. И за то, что они разгуливают по этой вот лесной поляне не хоронясь, а он должен ходить с опаской, — это показалось ему сейчас особенно унизительным. И за то, что фашисты чувствуют себя в безопасности, а он вот уже двое суток должен жить на родной земле без сна, без отдыха и каждую минуту бояться за жизнь. И за то, что они нахально развели костер, а он стоит продрогший, с мокрыми коленями и только слышит, как потрескивает в огне сухой валежник.