Гром победы
Шрифт:
Но если это все были, так сказать, дела давние, то вот же судьба несчастной кронпринцессы Шарлотты. Сколько ни толкуют русские посланники при европейских дворах о почестях, которые оказывались супруге наследника в России, всё равно в герцогствах немецких мало верят в её смерть от горячки после родов; уверены, что бедняжка скончалась от печали, в разлуке с родными и близкими, брошенная грубым мужем, изобиженная суровым свёкром и всем его диким московитским окружением... Да!..
Но юный Карл-Фридрих был не только честный мальчик, хорошо знавший, чего ему надобно, он был ещё и не чужд романтики, скромной романтики, но романтики всё же. Он обожал музыку, сам играл на флейте, и ему очень глянулась одна старинная скандинавская история, почти предание, почти уже легенда — о короле норвежском Гаральде, который полюбил
И вот эта давняя история пленяла скромное воображение герцога Карла-Фридриха. Он строгих правил был мальчик, правоверный лютеранин, и даже вырос в бедности, и воспитан был строго, и учили его скучной математике и коротким лютеранским молитвам, и за малейшие провинности и шалости ставили коленками на гороховую твёрдую россыпь. Но где-то в глубине души и сердца, потеснённый добропорядочным лютеранином, жил и чувствовал дальний потомок скандинавских конунгов и ярлов, и предводителей дружин викингов, и светловолосых германских вождей, отчаянно противившихся Риму. И этот «другой» пленялся легендарной историей Гаральда и Елизаветы, обожал музыку, и флейта, приложенная к его выпяченным бледным губкам, вдруг преображала свою тонину в отголоски звучания боевых труб... И ему хотелось почти по-детски идти на корабле морем — с заходом в Ригу... стоять на палубе под порывами холодного ветра и вглядываться в море, синее, серое и свинцовое...
Кроме того, то есть нет, не «кроме того», а, во-первых... В своих романтических порывах он бы и сам себе не сознался, а вот самое простое «во-первых» — оно было. Оно заключалось в словах камер-юнкера Берхгольца и графа Бассевица, его приближённых, которым он доверял более всего. И они уверяли: известно, что русский царь более любит старшую дочь Анну, и — есть слухи — отдаст весьма охотно её за герцога, потому что таким образом царь Пётр получит как бы некие права и на шведский престол и в дальнейшем именем зятя сможет заявить права и на балтийское поморье, и помаленьку отхватывать участки этого поморья у Швеции...
Но на эти рассуждения и расклады герцог лишь качал головой. Нет, нет, нет! Никаких этих интриг и претензий. Если он и рассчитывает на помощь русского государя, то лишь в обретении своих законных прав — на Шлезвиг, и только на Шлезвиг!..
Путешествия в те далёкие времена первых десятилетий XVIII века (да и позднее — тоже) были весьма и весьма опасны. Для того чтобы ездить по Европе, надо было или быть никем и скользить незаметно, как мышка, или — это было лучше — сделаться «кем-то», иметь при себе кучу разрешительных — на въезд и выезд — бумаг и с помощью этих бумаг обеспечивать себе лошадей сменных, экипаж, приличный ночлег и удобное расположение на корабле в путешествии морском...
Юный Карл-Фридрих ехал в сопровождении Берхгольца, небольшого оркестра и нескольких слуг. Бассевиц, исполнявший роль герцогского посла, уже находился в России.
Однако по всем этим разрешительным бумагам значилось, что из Риги выехал не герцог гольштайн-готторпский, а «русский прапорщик Андрей Платонов».
Это называется: путешествовать инкогнито. Но, конечно, это всё было, ну, как бы сказать, понарошку. На самом-то деле ведь все знали, кто это...
Хотя... Кого бы тогда смутило незнание «прапорщиком Андреем Платоновым» русского языка? Были такие, которые состояли на русской службе, но языка не знали. Малоспособные были к языкам. Даже о самом лучшем российском дипломате, об Андрее Ивановиче Остермане, такое говаривали — будто он по-русски изъясняется с трудом немалым, на каком-то ломаном диалекте. Но уж это была совершенная неправда! Андрей Иванович по-русски говорил не хуже своей жены Марфы Ивановны. Она-то никаких языков, кроме русского, своего родного, не знала и учила так неприметно для себя самой своего Андрея Ивановича, потому что очень его любила...
Однако...
В
Государь Питер обошёлся с юным гостем милостиво, представил царице, которая приняла герцога весьма нарядно одетая и в покоях, сырых и продуваемых сквозняками. Сплетники уверяли, будто во дворце случается такая сырость, что в государыниной спальне лягушки выскакивают из-за полога. Герцог кланялся царице и говорил мало и очень почтительно. Екатерина Алексеевна изволила спросить по-немецки, как он доехал. И он почтительно отвечал, что доехал хорошо. Царица посмотрела на него и улыбнулась. Он кинул быстрый взгляд на государя. Пётр усмехнулся в усы...
Герцог был честным мальчиком, но он не был совсем наивным мальчиком. Царица не понравилась ему. Видно было, что наклонна к тучности и талия её туго стянута. Часть атласной твёрдой юбки, подобранная вокруг талии и именовавшаяся фижмами, была, пожалуй, чересчур широка. Костюм царицы предполагал впечатление величественности. Но именно это впечатление не достигалось, и мешали этому впечатлению толстоватые, смуглые даже под слоем пудры щёки, вздёрнутый нос и это впечатление энергического, почти бешено-телесного — от волос и бровей чёрных и от ярких, каких-то ярко-яростных чёрных глаз. Пожалуй, она и не была красива. Она была женщиной желанной, нужной для плоти. Но ей, такой женщине, требовалась плоть сильная, мощная. Такого вот, как герцог Карл-Фридрих, она бы не захотела, он бы не смог удовлетворить, ублаготворить её. Она легко и с удовольствием хранила верность государю. Но всех мужчин невольно оценивала прежде всего с точки зрения плоти, их телесной стати. И потому худенький сероглазый мальчик вызывал в ней невольную неприязнь. С ним же было вот что: она ему просто не нравилась, но он понимал, что она желанная женщина и это честь — иметь такую женщину или просто нравиться такой женщине. И он знал, что никогда не понравится ей, даже в качестве возможного зятя. И потому он уже испытывал к ней неприязнь...
Говаривали, будто прежде, ещё невенчанной с государем, она была проще, живее, веселее нравом. Впрочем, в неверности государю никто не дерзал упрекать её.
Герцог подумал о том, что же выйдет из его сватовства, — покамест он явно не понравился царице, а это не самое лучшее начало.
Но долго думать не пришлось. Царь нецеремонно хлопнул его по плечу сильной жёсткой дланью и словно бы повлёк из покоев.
Нравился ли он царю? Трудно было понять. Государь звал его на мужские пирушки. То были увеселения запросто, но не являться было нельзя. И никто бы не назвал подобные увеселения нравственными. Небезызвестная в Петербурге девица Трудхен там, например, присутствовала... Впрочем, честный герцог-мальчик уже успел побывать и мальчиком-солдатиком в этой бесконечной Северной войне. Да и в мирном бытии любимой родины, славного портового города Киля, не были удивительны ни девица Трудхен, ни водка, ни опьянение до падения на дощатый пол... Но у Петра всё это было куда занятнее — со всякими насмешливыми выдумками, с издевательскими шутками над попами, с этими громадными «штрафными» кубками, которые надо было всенепременно допивать до дна — такое интересное наказание — «штраф» — например, за опоздание на пирушку...
И вот государь звал его, поил, хлопал по плечу и, поминая это самое «инкогнито», именовать изволил в потеху себе — «герр Андрюха»... Стало быть, что же, вовсе и не считался с ним? Или уже его полагал совсем близким, почти родственником уже? Герцог присматривался к царю... Нет, при таком-то нраве, при этаком норове!.. Царь просто не считается с ним... И что считаться с властителем маленького герцогства такому гиганту, государю державы ещё растущей... А что-то будет, когда вырастет?!
Но Карл-Фридрих и не помышлял завидовать гиганту — русскому царю. У мальчика честного и прямодушного было осознание ясное своего, пусть малого, но своего долга... И прежде всего — Шлезвиг! Его долг перед его владениями...