Гром победы
Шрифт:
Но если это все были, так сказать, дела давние, то вот же судьба несчастной кронпринцессы Шарлотты. Сколько ни толкуют русские посланники при европейских дворах о почестях, которые оказывались супруге наследника в России, всё равно в герцогствах немецких мало верят в её смерть от горячки после родов; уверены, что бедняжка скончалась от печали, в разлуке с родными и близкими, брошенная грубым мужем, изобиженная суровым свёкром и всем его диким московитским окружением... Да!..
Но юный Карл-Фридрих был не только честный мальчик, хорошо знавший, чего ему надобно, он был ещё и не чужд романтики, скромной романтики, но романтики всё же. Он обожал музыку, сам играл на флейте, и ему очень глянулась одна старинная скандинавская история, почти предание, почти уже легенда — о короле норвежском Гаральде, который полюбил
И вот эта давняя история пленяла скромное воображение герцога Карла-Фридриха. Он строгих правил был мальчик, правоверный лютеранин, и даже вырос в бедности, и воспитан был строго, и учили его скучной математике и коротким лютеранским молитвам, и за малейшие провинности и шалости ставили коленками на гороховую твёрдую россыпь. Но где-то в глубине души и сердца, потеснённый добропорядочным лютеранином, жил и чувствовал дальний потомок скандинавских конунгов и ярлов, и предводителей дружин викингов, и светловолосых германских вождей, отчаянно противившихся Риму. И этот «другой» пленялся легендарной историей Гаральда и Елизаветы, обожал музыку, и флейта, приложенная к его выпяченным бледным губкам, вдруг преображала свою тонину в отголоски звучания боевых труб... И ему хотелось почти по-детски идти на корабле морем — с заходом в Ригу... стоять на палубе под порывами холодного ветра и вглядываться в море, синее, серое и свинцовое...
Кроме того, то есть нет, не «кроме того», а, во-первых... В своих романтических порывах он бы и сам себе не сознался, а вот самое простое «во-первых» — оно было. Оно заключалось в словах камер-юнкера Берхгольца и графа Бассевица, его приближённых, которым он доверял более всего. И они уверяли: известно, что русский царь более любит старшую дочь Анну, и — есть слухи — отдаст весьма охотно её за герцога, потому что таким образом царь Пётр получит как бы некие права и на шведский престол и в дальнейшем именем зятя сможет заявить права и на балтийское поморье, и помаленьку отхватывать участки этого поморья у Швеции...
Но на эти рассуждения и расклады герцог лишь качал головой. Нет, нет, нет! Никаких этих интриг и претензий. Если он и рассчитывает на помощь русского государя, то лишь в обретении своих законных прав — на Шлезвиг, и только на Шлезвиг!..
Путешествия в те далёкие времена первых десятилетий XVIII века (да и позднее — тоже) были весьма и весьма опасны. Для того чтобы ездить по Европе, надо было или быть никем и скользить незаметно, как мышка, или — это было лучше — сделаться «кем-то», иметь при себе кучу разрешительных — на въезд и выезд — бумаг и с помощью этих бумаг обеспечивать себе лошадей сменных, экипаж, приличный ночлег и удобное расположение на корабле в путешествии морском...
Юный Карл-Фридрих ехал в сопровождении Берхгольца, небольшого оркестра и нескольких слуг. Бассевиц, исполнявший роль герцогского посла, уже находился в России.
Однако по всем этим разрешительным бумагам значилось, что из Риги выехал не герцог гольштайн-готторпский, а «русский прапорщик Андрей Платонов».
Это называется: путешествовать инкогнито. Но, конечно, это всё было, ну, как бы сказать, понарошку. На самом-то деле ведь все знали, кто это...
Хотя... Кого бы тогда смутило незнание «прапорщиком Андреем Платоновым» русского языка? Были такие, которые состояли на русской службе, но языка не знали. Малоспособные были к языкам. Даже о самом лучшем российском дипломате, об Андрее Ивановиче Остермане, такое говаривали — будто он по-русски изъясняется с трудом немалым, на каком-то ломаном диалекте. Но уж это была совершенная неправда! Андрей Иванович по-русски говорил не хуже своей жены Марфы Ивановны. Она-то никаких языков, кроме русского, своего родного, не знала и учила так неприметно для себя самой своего Андрея Ивановича, потому что очень его любила...
Однако...
В Петербурге герцогу предоставили дом для житья и даже определили небольшой штат придворных и прислуги. Сначала ему как-то было всё равно, которую из царевен отдадут за него. Он ни одной из них ещё не видал. Но Елизавета была хороша уже тем, что её звали Елизаветой, как супругу легендарного Гаральда, и говорили ещё, что юная Елизавет Петровна бойкая и живая. Но если отец более любит Анну, герцог согласился бы и на эту цесаревну... Ему нужно было исполнить свой долг перед Шлезвигом...
Государь Питер обошёлся с юным гостем милостиво, представил царице, которая приняла герцога весьма нарядно одетая и в покоях, сырых и продуваемых сквозняками. Сплетники уверяли, будто во дворце случается такая сырость, что в государыниной спальне лягушки выскакивают из-за полога. Герцог кланялся царице и говорил мало и очень почтительно. Екатерина Алексеевна изволила спросить по-немецки, как он доехал. И он почтительно отвечал, что доехал хорошо. Царица посмотрела на него и улыбнулась. Он кинул быстрый взгляд на государя. Пётр усмехнулся в усы...
Герцог был честным мальчиком, но он не был совсем наивным мальчиком. Царица не понравилась ему. Видно было, что наклонна к тучности и талия её туго стянута. Часть атласной твёрдой юбки, подобранная вокруг талии и именовавшаяся фижмами, была, пожалуй, чересчур широка. Костюм царицы предполагал впечатление величественности. Но именно это впечатление не достигалось, и мешали этому впечатлению толстоватые, смуглые даже под слоем пудры щёки, вздёрнутый нос и это впечатление энергического, почти бешено-телесного — от волос и бровей чёрных и от ярких, каких-то ярко-яростных чёрных глаз. Пожалуй, она и не была красива. Она была женщиной желанной, нужной для плоти. Но ей, такой женщине, требовалась плоть сильная, мощная. Такого вот, как герцог Карл-Фридрих, она бы не захотела, он бы не смог удовлетворить, ублаготворить её. Она легко и с удовольствием хранила верность государю. Но всех мужчин невольно оценивала прежде всего с точки зрения плоти, их телесной стати. И потому худенький сероглазый мальчик вызывал в ней невольную неприязнь. С ним же было вот что: она ему просто не нравилась, но он понимал, что она желанная женщина и это честь — иметь такую женщину или просто нравиться такой женщине. И он знал, что никогда не понравится ей, даже в качестве возможного зятя. И потому он уже испытывал к ней неприязнь...
Говаривали, будто прежде, ещё невенчанной с государем, она была проще, живее, веселее нравом. Впрочем, в неверности государю никто не дерзал упрекать её.
Герцог подумал о том, что же выйдет из его сватовства, — покамест он явно не понравился царице, а это не самое лучшее начало.
Но долго думать не пришлось. Царь нецеремонно хлопнул его по плечу сильной жёсткой дланью и словно бы повлёк из покоев.
Нравился ли он царю? Трудно было понять. Государь звал его на мужские пирушки. То были увеселения запросто, но не являться было нельзя. И никто бы не назвал подобные увеселения нравственными. Небезызвестная в Петербурге девица Трудхен там, например, присутствовала... Впрочем, честный герцог-мальчик уже успел побывать и мальчиком-солдатиком в этой бесконечной Северной войне. Да и в мирном бытии любимой родины, славного портового города Киля, не были удивительны ни девица Трудхен, ни водка, ни опьянение до падения на дощатый пол... Но у Петра всё это было куда занятнее — со всякими насмешливыми выдумками, с издевательскими шутками над попами, с этими громадными «штрафными» кубками, которые надо было всенепременно допивать до дна — такое интересное наказание — «штраф» — например, за опоздание на пирушку...
И вот государь звал его, поил, хлопал по плечу и, поминая это самое «инкогнито», именовать изволил в потеху себе — «герр Андрюха»... Стало быть, что же, вовсе и не считался с ним? Или уже его полагал совсем близким, почти родственником уже? Герцог присматривался к царю... Нет, при таком-то нраве, при этаком норове!.. Царь просто не считается с ним... И что считаться с властителем маленького герцогства такому гиганту, государю державы ещё растущей... А что-то будет, когда вырастет?!
Но Карл-Фридрих и не помышлял завидовать гиганту — русскому царю. У мальчика честного и прямодушного было осознание ясное своего, пусть малого, но своего долга... И прежде всего — Шлезвиг! Его долг перед его владениями...