Громила
Шрифт:
Откуда-то из глубины помещения доносится звук работающего телевизора. Арочный проём за кухней ведёт в темноту, в которой мерцает экран. Должно быть, там гостиная, хотя я подозреваю, что гостей в этом доме отродясь не бывало, и комнату правильнее было бы назвать «берлогой дядюшки Хойта». Представляю её себе, как наяву: огромное полуразвалившееся кресло с откидной спинкой, телевизор, цвета в котором поблекли так же, как и всё в этом доме, бесчисленные пустые банки из-под пива...
Громила наливает мне лимонада.
— Можешь пить спокойно, не отравленный, — говорит он.
Я избегаю прикасаться к чему-либо. Не потому, что оно грязное, а потому что... нечистое. Не могу толком объяснить разницу; наверно, это как-то связано с моим снобизмом. Однако преодолеваю свою брезгливость и опускаюсь на кухонный табурет. В раковине полно грязных тарелок. Громила замечает, что я это замечаю.
— Извини, — говорит он, — мыть посуду — моя обязанность. Обычно я это делаю, как только прихожу домой.
— Чем занимается твой дядя?
— Работает в государственной дорожной службе, — отвечает Брюстер. — Водит каток в ночную смену.
По-моему, очень подходящая профессия для этого маньяка. В воображении тут же возникают жутковатые картинки: дядюшка Хойт со злорадной ухмылкой раскатывает в лепёшку несчастных зверушек, увязших в горячем асфальте...
Я поднимаю стакан, выставляя на обозрение Громилы костяшки пальцев — ободранные, в кое-как подживших волдырях.
— Откуда это у тебя? — спрашивает он. — Ботаников колотишь?
Ага, провокация! Не поддамся.
— Лакросс.
— А, — говорит он, — спорт. Должно быть, жёсткая игра?
Я передёргиваю плечами.
— Нормальная. Отлично подходит, чтобы выпустить накопившийся пар.
Он кивает.
— А как же ты выпускаешь пар, когда не сезон?
— Разношу клюшкой почтовые ящики.
Он смотрит на меня так, будто всерьёз верит моей трепотне.
— Шучу, — успокаиваю я, но, кажется, убедить Громилу не получилось. Я немного не в своей тарелке, потому что до сих пор весь разговор шёл только обо мне, так что меняю тему.
— Так значит, твой дядя работает на государственной службе; наверно, неплохо зарабатывает?
То есть, другими словами: «Если он хорошо зарабатывает, то почему вы так плохо живёте?»
Громила бросает взгляд в сторону гостиной. Мерцающие отсветы экрана играют в арочном проёме, отчего он кажется порталом в другое измерение. Скорее всего — в личный ад дядюшки Хойта. «Оставь надежду всяк сюда входящий».
Громила вновь поворачивается ко мне и тихо произносит:
— Государство прибирает к рукам его зарплату.
— То есть как?
Громила усмехается.
— А вот так. Не слыхал, что так бывает? Значит, есть кое-что, о чём я имею понятие, а ты нет. — Он наслаждается моментом, а потом объясняет: — У него бывшая жена и трое детей в Атланте. Государство вычитает алименты из его зарплаты напрямую, до того, как ему выдают чек — знают, что иначе он платить не будет. — Он качает головой. — Смешно — он бросает жену и троих детей, и что в результате? Я и Коди у него на шее.
Меня подмывает спросить, как это случилось, но тут я соображаю, что история эта наверняка не из романтичных. Если мальчишки оказались на попечении своего дяди-лузера, то с их родителями, конечно же, приключилось что-то очень нехорошее. Либо мертвы, либо сидят, либо просто бросили детишек на произвол судьбы. Что ни возьми — всё пахнет плохо, так что я решаю не поднимать вопрос.
— Твой дядюшка, как я посмотрю, крутой мужик, — говорю я. Сарказм хлещет из меня через край и добавляет ещё одно пятно к тем, что уже имеются на ковре.
— Он не так уж плох. Бывают хуже.
Как раз в это мгновение из своей комнаты выходит Коди. Он без майки.
— Моя футболка воняет Филеем, — заявляет он, — а у меня больше нет чистых. Это ты виноват, что у меня больше нет чистых рубашек!
Громила вздыхает и поясняет:
— Стирка белья — тоже моя обязанность.
Я начинаю подозревать, что вся домашняя работа — его обязанность.
Окидываю взглядом голую спину Коди. Совсем иная картина, чем у его брата. Ни синяков, ни шрамов, вообще никаких признаков того, что необузданный дядя воспитывает племянника ремнём. Может, я действительно ошибаюсь, и мужик на самом деле мечет громы и молнии только на словах, а сам и пальцем не трогает своих подопечных? А как же тогда спина самого Громилы?
А он в это время идёт в маленький чулан, примыкающий к кухне и превращённый в прачечную, выбирает из вороха белья, громоздящегося на сушилке, маленькую футболку и бросает её Коди.
— Чистая?
— Нет, я ею в сортире подтёрся.
Коди бросает на брата косой взгляд, на всякий случай обнюхивает футболку и, удовлетворённый, шагает в свою комнату, на ходу по-гудиниевски пытаясь продеть одновременно голову и руки в соответствующие отверстия одёжки.
Громила возвращается на кухню.
— Ну что ж, наверно, тебе пора перейти к основной части нашего разговора — к тому, чтобы я держался от твоей сестры подальше. Угрозами ты ничего не добился, значит, теперь постараешься убедить меня более цивилизованным образом, я правильно понимаю?
У меня не достаёт смелости взглянуть ему в глаза. Знаю, что вид у меня виноватый, но, сказать по правде, я сердит на себя самого за то, что налетел тогда на Громилу, как самый настоящий отморозок.
— Бронте сама себе голова, — ворчу я. Потом добавляю: — Но мне бы очень не хотелось, чтобы она встретилась с дядюшкой Хойтом.
— Мне тоже, — соглашается он. — И, на всякий случай: я совсем не такой, как мой дядя.
— Сам вижу. — Протягиваю ему ладонь. — Ну... надеюсь, ты не в обиде?