Громкая история фортепиано. От Моцарта до современного джаза со всеми остановками
Шрифт:
Те, кто слышал трагическую оперу Моцарта «Дон Жуан», сочиненную в той же минорной тональности, найдут много сходств между ней и Двадцатым концертом. И тут и там использованы создающие ощущение ужаса мрачные созвучия в сочетании с навязчивым, пульсирующим ритмом, которым в опере проиллюстрировано сошествие главного героя в ад. Неудивительно, что именно этот моцартовский концерт так любил темпераментный Людвиг ван Бетховен.
Поначалу, на первых аккордах пьесы, дирижер Захариас активно жестикулировал — то хищно наклонялся вперед, как будто желая пронзить скрипачей в самое сердце, то, напротив, отклонялся, словно мощная партия духовых сдувала его с места. Однако стоило ему наконец сесть и заиграть на фортепиано, как в музыке тотчас же зазвучала какая-то абсолютно новая нота — тихая, но стойкая, нежная, но благородная; вспоминался не то Одиссей, решительно вышедший навстречу всему воинству Посейдона, не то
О трудности исполнения Моцарта. Альфред Брендель
Мое первое предупреждение всем, кто исполняет произведения Моцарта: одной лишь фортепианной игры, сколь бы безупречной она ни была, тут мало. Моцартовские фортепианные произведения — целый кладезь скрытых музыкальных возможностей, причем далеко не только пианистических… Например, первая часть его сонаты ля минор (К. 310) для меня сродни произведению для симфонического оркестра. Вторая напоминает вокальную пьесу с драматичным отрывком в середине. А финал легко может быть переписан для духовой секции.
В моцартовских фортепианных концертах непосредственно фортепианный звук очень ярко противопоставлен оркестровому. Для пианиста здесь примерами должны служить человеческий голос и солирующий оркестровый инструмент: первый научит не просто петь, но четко артикулировать мысль, вести тему и отзываться на нее; второй, если это струнный инструмент, заставит мыслить категориями смычкового искусства, а если флейта или гобой — оформлять скоростные пассажи по-разному, вместо того чтобы на автомате исполнять их отрешенным стаккато или, хуже того, гладким, плавным легато, как самовольно учило нас старинное полное издание Моцарта, не имеющее ничего общего с реальностью.
Из статьи «Исполнитель Моцарта дает советы самому себе» в книге «Альфред Брендель о музыке»
Таков Моцарт, которого мы знаем и ценим. Самому композитору, впрочем, подобный антураж был совершенно чужд — в его времена не было ни таких концертных залов, ни таких оркестров, ни, разумеется, большого концертного рояля Steinway, возвышающегося в центре сцены. Свой фортепианный концерт ре минор Моцарт презентовал в придорожной гостинице Mehlgrube(то есть «Мучная яма»), про которую современник писал, что потолки в ней слишком низкие, а комнаты слишком тесные. В противовес многотысячной аудитории Линкольн-центра здесь Моцарта слушало всего 150 человек. Что же до фортепиано, то, хотя в те годы они по обыкновению были меньше и изящнее нынешних, с более сухим, отрывистым звуком — мастера еще не научились добиваться длительного певучего отзвука каждой ноты, к которому привыкла современная публика, — инструмент в «Мучной яме» имел более заметное отличие от большинства его потомков. В моцартовском фортепиано, сделанном по спецзаказу венским мастером Габриэлем Антоном Вальтером, была дополнительная клавиатура для ног, и, впервые исполняя ре-минорный фортепианный концерт, композитор, таким образом, пользовался не двумя конечностями, а всеми четырьмя.
Уютные венские вечера наподобие этого изменили мир. С моцартовских концертов началась вся современная концертная жизнь, а фортепиано благодаря им превратилось из редкой диковинки в полноценный концертный инструмент. Впрочем, надо понимать, что все это было всего лишь удачным стечением обстоятельств. Моцарт просто оказался в нужном месте (в Вене) в нужное время (в 1780-е). Его представления вряд ли могли бы произвести на кого-то впечатление, скажем, в Новом Свете, ведь на месте нынешнего Линкольн-центра тогда был девственный лес. На южной оконечности Манхэттена, где сейчас находится финансовый центр мира, бездомные псы и свиньи бродили по плохо вымощенным улицам в поисках объедков. Юная американская нация в те годы лишь робко стучалась в большой мир — торговое судно «Китайская императрица» незадолго до того двинулось на восток в надежде вдохнуть новую жизнь в экономику, истощенную Войной за независимость.
Политики, вошедшие в недавно образованный Конгресс США, издавали один за другим указы, направленные на установление гражданского порядка, например закон, защищавший горожан от одичавших собак, и еще один, предписывавший создание специальных помещений для душевнобольных. Моральное здоровье нации тоже не оставалось без внимания. «Наш корреспондент с беспокойством отмечает рост популярности разного рода театральных представлений, — писала газета New York Packet. — Увы, это помешательство распространяется поистине бешеными темпами! Даже честные трезвомыслящие голландцы из Олбани, ранее отличавшиеся лишь трудолюбием и похвальной бережливостью, на наших глазах превращаются в тех самых безрассудных мотов и кутил, которые покрывают наш город несмываемой печатью позора. Не пора ли неравнодушным гражданам выступить единым фронтом против набирающего силу зла?..»
По другую сторону Атлантического океана «зло» уже было не остановить. Театральные труппы стали важным пунктом венской культурной жизни. Музыка звучала в ресторанах, пивных и парках. Страсть к развлечениям усиливалась в дни карнавала: на бал в один-единственный зал могло набиваться до трех тысяч гостей. «Люди танцевали как сумасшедшие», — писал в 1780-е тенор Майкл Келли, отмечая, что по соседству с бальными залами даже оборудовали специальные акушерские комнаты на случай, если восторженная толкотня на начищенном до блеска паркете вызовет у какой-нибудь беременной посетительницы преждевременные роды.
Всеобщий голод до развлечений был на руку музыкантам вроде Моцарта, которые всю жизнь вынуждены были искать себе могущественных меценатов из числа европейских монархов. «Родители Вольфганга Амадея рано стали возить его и его одаренную сестру, Наннерль, в европейские турне — композитору еще не было шести лет, а он уже побывал в Германии, Франции, Англии, Нидерландах, Швейцарии, Италии и везде произвел фурор. Весь мир, казалось, принадлежал ему, только возьми!» В Риме папа Климент XIV даровал юному музыканту орден Золотой Шпоры за «сладчайшие звуки клавесина». Когда Моцарту было пятнадцать, императрица Мария Терезия заказала ему музыку к бракосочетанию своего сына, эрцгерцога Фердинанда, и принцессы Моденской Беатриче д’Эсте. Вместе с Фердинандом и Беатриче сочетаться браком решили еще 150 пар, каждой из которых королевский дом обеспечил солидное приданое, а в праздничные мероприятия были включены скачки и премьера торжественной оперы, сочиненной по случаю ведущим оперным композитором тех времен Иоганном Адольфом Хассе.
Семья Моцартов в 1980-е: Наннерль, Вольфганг и Леопольд (отец). Мать, Анна Мария, умерла в 1778 году, но ее портрет висит на стене
Услышав музыку Моцарта, Хассе сказал: «Этот парень затмит нас всех». Однако королевская натура переменчива, и композитору еще не раз пришлось испытать это на своей шкуре. Недовольная свободным образом жизни Моцарта императрица даже предупредила сына, чтобы тот держался подальше от таких «непутевых людей». «Если у тебя на службе человек, который ходит по миру как нищий, — объяснила она, — это дискредитирует саму службу».
Портрет юного гения, автор неизвестен (1763)
Так оно и продолжалось — то густо то пусто. Несмотря на творческие успехи, надежды на достаток и спокойное, благополучное будущее потихоньку таяли. Свое отношение к происходящему Моцарт выражал, бунтуя по мелочам против сложившегося порядка, например демонстративно отказываясь на званом вечере пользоваться специальным входом для музыкантов. Однако в какой-то момент ситуация изменилась — артистическая атмосфера Вены позволила композитору отказаться от «спонсорства» со стороны королевского дома и презентовать свои произведения публике без высокопоставленных посредников и покровителей. Моцарт ушел в сольное плавание.
Правда, без высокой монаршей воли не обошлось и тут, ведь сама неповторимая атмосфера венских балов не могла бы сложиться без императора Иосифа II, проводившего вслед за своей матушкой Марией Терезией политику религиозной и культурной толерантности (которая, правда, тоже имела свои пределы — Казанова посчитал Марию Терезию погрязшей в предрассудках старухой после того, как та распорядилась удлинить женские юбки и отказаться от декольте). Но политический ландшафт при Иосифе стал существенно либеральнее. Церковным институциям было предписано заниматься школами, больницами и домами призрения, государство объявило войну бедности и рабскому труду. «Преследование по моральным соображениям и контроль за частной жизнью граждан не должны быть задачами правительства», — декларировал император. Даже весьма рискованные памфлеты при нем свободно издавались и продавались — один, например, назывался «Почему императора Иосифа не любит его народ».