ГрошЕвые родственники
Шрифт:
Только мои папки убирались в ящик стола, неказисты они были на виду. Она уже все придумала, мы можем заказать кожаные с железными уголками и тиснением, даже фирму нашла, но дорого. Может они с Борькой к Новому Году мне подарят, там и рамки прекрасные, из хороших пород дерева. А это уже я не слушал, ибо она все одно купит и папки, и рамочки, и прочую ерунду, запакует в пакетики и коробочки и в начале декабря выложит под елкой. Чтобы я ждал подарка, гадал, спрашивал, что там. Я и спрашивал, потому что ей нравится эта игра, но точно знал, что там – или портфель, или ремень, или что еще, очень мне нужное, чему я буду радоваться, удивляясь, как она догадалась, что именно это я и мечтал получить. А она будет звонко смеяться, как тогда, когда я ее провожал домой на первых свиданиях, и она позволяла себя поцеловать, но сразу отталкивала, соблюдая все правила скромной девушки с серьезными намерениями. Ныне она смеется только после многочасового похода по супермаркету, молодеет, оживляется, радуется пустякам. Вот и родня зарубежная ее вдохновляла.
Я списался с польскими Гроше, они любезно пригласили нас в свой заграничный медвежий угол.
Глава 21, в которой я собираюсь в Польшу, где обнаружились Гроше, но меня смущает Пиотр
Я все еще сомневался: ехать или не ехать. Склонялся ехать, но что-то останавливало. И, наверное, так бы и раздумывал. Тем более, реальные родственники на время оставили меня в покое, а те, кого я не знал, как назвать, не призраки же, пришельцы что ли, давно перестали являться. Это меня радовало и огорчало одновременно. Я привык к их долгим, неспешным рассказам, раздумчивым спорам, особой манерной речи, какой-то щепетильности и спеси, мне не хватало их.
Я даже стал нервничать. На утренних прогулках, которые ввел себе в правило, и уже проходил семь километров каждое утро, оглядывался по сторонам. Но видел лишь тех, кто трусцой гонится за здоровьем или шагает за ним с лыжными палками, мне бы такие тоже стоит приобрести. Все оставили меня.
В этот день меня отправили в магазинчик за кефиром и какими-то десертами по списку. Мне не повезло, случилась очередь, два человека у кассы затеяли скандал. Я не был свидетелем начала сцены, я скромно встал со своим кефиром за ними, застав лишь финал пьесы. Высокий не очень трезвый мужик с длинными зубами кролика и двумя стопариками водки в руке сверху вниз кричал на какого-то сугубого пролетария:
– Ты кого жидовской мордой назвал?! Меня? Потомственного дворянина с 1709 года?! Наш род Кутенковых во всех гербовниках значится, – нес он пьяную околесицу.
Сам не знаю, отчего я брякнул:
– А мой с 1670.
– Из бояр что ли? – живо отозвался высокий.
– Да нет, – я уже жалел, что влез в их беседу. – Они, вроде, из Польши.
– Шляхтич, следует.
– Там все не так, вернее, не совсем так.
– Господа аристократы, пробивать товар будем? – разозлилась кассирша. – В зеркало на себя посмотрели бы, графья.
– Мы не графья, – пытался объяснить я. А про себя подумал: «Боже, какая нелепость, какая чушь, молоть все это на кассе в «Перекрестке». Я дурак, что ли? Зачем тебе это, Викентий?»
– А ты, брат, разберись. У меня вот родословная вся прописана, – высокий стал подобрее, пробив два стопарика водки. – Разберись, это дело так бросать нельзя. Вдруг ты и граф. А что, в Польше графы были. Понятовские всякие. Но мы-то Псковской губернии, потом в Москву перебрались, при императоре Александре Третьем. Не графы, но до полковников и статских советников некоторые дослужились, – он с наслаждением открыл стопарик.
– В магазине не распивать, – прикрикнула на него кассирша.
– Да ладно тебе, – он вальяжно проследовал к выходу, опираясь на трость с набалдашником в виде головы льва, где-то я такую видел, мелькнуло в моем мозгу. Мне было стыдно и неловко перед всеми, кто наблюдал за нашей беседой. Купив кефир, я постарался разминуться с неожиданным знакомцем.
Мысль о польской шляхте не оставляла меня в покое, она толкала в Польшу, где я ни разу не был, более того, мне не нравилась Польша из-за ее вечных войн и дрязг с Россией. Я тут недавно прочел Пушкина, я после встречи с Ними стал читать, разрозненно и хаотично, но все было в строку: «Для нас мятеж Польши есть дело семейственное, старинная, наследственная распря, мы не можем судить ее по впечатлениям европейским, каков бы ни был, впрочем, наш образ мыслей». Я был согласен с нашим все, с Пушкиным.
Мне казалось, что поляки сто раз неправы, и особенно сейчас, разматывая новый конфликт с нами, пытаясь вернуться к старым обидам. Забывая, что мы после победы отдали им часть Западной Пруссии, которая им никак не принадлежала, разве что в далекие времена, но тогда все так быстро менялось. Мы позволили им откусить часть Силезии, немецкой земли, и они согласились и были, хоть и обиженным, но младшим братом. Я даже понимал их движение «Солидарность», я сочувствовал Валенсе и ребятам из его профсоюзов, я переживал, когда их посадили. Но дальше я перестал понимать Польшу, хотя почему? Они всегда были такими. Они прибегали под защиту сильного, чтобы потом укусить руку защитника. Но теперь мне надо было поехать в Польшу, чтобы увидеть своих родственников и узнать, почему мы родня.
Я почти подошел к дому, когда увидел набалдашник с головой льва в руке попутчика. Неужели этот пьяный аристократ догнал меня? Но передо мной стоял он. Я даже обрадовался его визиту, у меня ныне было много вопросов к Пиотру Гроше. Нам было о чем потолковать, по-родственному. Я даже открыл ему объятия, но он уклонился от них.
– А я рад вас видеть, господин, вернее, вельможный пан шамбелян Польского Двора. Давно не виделись, я даже начал скучать, – я был зол и весел.
– Ты фиглярствуешь, – брезгливо сказал он.
– Нет, я просто хотел полюбопытствовать о далекой истории нашей славной семьи. Вот, например, о вашем участии в кровавом восстании Костюшко…
– Что ты знаешь. Это была блистательная эпоха.
Я не дал ему закончить:
– И губительная, – влез я.
– Для пешек – да.
– У пешек есть имена. И потомки. А ты возомнил себя Игроком? – я сильно разозлился, мне хотелось ударить его, так чтобы он заткнулся, замолчал, растирал сопли и кровь по морде. Но я толком не умел драться. В детстве один раз полез в дворовую свару, в итоге мне шили губу, но зашили криво, потому при улыбке у меня торчит под верхней губой клык, не везло мне с врачами.
– Я один из, я хранитель. Я ломал империи и создавал новые.
– Эка невидаль, – сказал я вяло, злость прошла. – У нас все то же самое. И каждый мнит себя Игроком. Вот и книжка Бжезинского называется «Великая шахматная доска». Тоже игрок был.
– Поляк? – оживился он. – Ты с ним знаком?
Я только хрюкнул, чтобы не захохотать:
– Американец.
– Значит, поляк. Из наших. Это хорошо, – сказал он раздумчиво.
На меня снова накатило. Мне хотелось ударить его, чтобы сбить его спесь, как в детстве, когда меня донимал брат Венька. Но я не делал этого, я только злился, Венька был на пять лет старше и ловчей, чем я. Он умел прыгать с крыши гаража и легко перелезать через забор, а я всегда был неуклюжим и за что-то цеплялся, рвал брюки, за что доставалось от матери, и разбивал коленку. Меня за это бранили, а Венька смеялся надо мной. Мама грустно смотрела и говорила: «Ты учись, сынок, ты умный, у тебя это получается». И этот сейчас смеялся. Я не знал, как ему двинуть, поэтому я просто ушел, оставив его одного. Даже если грянет град, в дом его не пущу, пусть стоит, собака, пся крев, на улице.