Гроза на Шпрее
Шрифт:
От теплой воды тело наполняется сладкой истомой. Он видит жену такой, какой она была в первые дни любви. Чуть пассивной, зато совершенно покорной всем требованиям взыскательного любовника. Собственно говоря, даже хорошо, что страсть не туманит ей рассудок. Такие женщины, как Берта, никогда не переступают границ супружеской верности, потому что неудовлетворенный зов плоти у них приглушен материнским инстинктом.
Нунке мысленно ласкает тело жены, пробуждает к жизни спящие, глубоко спрятанные порывы. После такого перерыва она будет хорошей любовницей. Они смогут повторить свой медовый месяц, кстати, проведенный здесь же, в Италии. Жаль, можно было бы вызвать ее сюда, если б не столь ограниченное время.
Вода в ванне остыла. Нунке долго растирает тело жестким купальным полотенцем. В превосходном настроении он входит в комнату, насвистывая песенку из репертуара Артура Шредера. При воспоминании о том, как ловко партия контрабандных пластинок была переправлена в Россию с помощью его ансамбля, Нунке довольно улыбается. Что не говори, а эту операцию Шульц провел отлично.
С минуты на минуту должен явиться Фред, так они условились на аэродроме. А пока можно полистать газеты. Неторопливым движением Нунке берет верхнюю из пачки, купленной в вестибюле гостиницы. Дебаты! Снова у них дебаты и назревающий правительственный кризис. Тоскующим взглядом Нунке выхватывает из текста отдельные абзацы. Боже мой, какой пышный стиль! Речи все время прерываются выкриками с мест, свистом, бурными аплодисментами и снова свистом. Безумие, действительно безумие. Вот-вот депутаты схлестнутся не в словесном турнире, а прибегнут к таким весомым аргументам, как кулаки. А чем все кончится? Ничем! Поднимется вверх еще один мыльный пузырь, на миг сверкнет всеми цветами радуги и… лопнет. Лопнет, не оставив и следа. Потому что судьбы стран всего мира решаются сейчас не на заседаниях парламентов, а за кулисами.
Перевернув газетный лист, Нунке вынул из деревянной коробочки перевязанную красной этикеткой сигару, ножичком старательно обрезал кончик и нажал крышку зажигалки. Крышка автоматически отскочила, вспыхнул язычок пламени. Но Нунке так и не успел прикурить. Рука его замерла, сжимая зажигалку, а глаза буквально впились в большое, на две колонки, фото. Вайс! Безусловно, это лицо Вайса. Мертвое лицо…
Швырнув на стол сигару, а зажигалку уронив на пол, Нунке поспешно глотал строчки репортажа, не останавливаясь на подробностях, не вникая в смысл написанного. Он искал имя убитого, хотя бы намек на его национальную принадлежность. Ничего! Кажется, ничего, везде он фигурирует, как «неизвестный».
Может быть, Нунке ошибся, и это совсем не Вайс, а кто-то другой, поразительно на него похожий? И с какой стати Вайс мог оказаться на севере Италии?
С минуту Нунке сидит неподвижно, собираясь с мыслями, потом снова придвигает к себе газету. Теперь он читает медленно, начиная от заголовка и подзаголовка, взвешивая содержание каждой строчки.
Над репортажем, занимающим три колонки, — шапка, набранная крупными буквами.
«Таинственное убийство. Привидение снова бродит вокруг виллы Кларетты. Убийцы задержаны, но кто убитый? Общественность спрашивает: где архивы дуче?»
А дальше текст с несколькими вмонтированными в него снимками. На первом, узком и длинном, заснят труп на месте происшествия. Убитый лежит ничком, уткнувшись в землю, чуть согнув колени, с неестественно вытянутой в сторону рукой, которая то ли цепляется за траву, то ли что-то сжимает. На втором, занимающем две колонки, крупным планом лицо убитого, очевидно, для опознания. В трех овальных рамках, друг под другом, небольшие портреты молодчиков, задержанных по подозрению в убийстве: Паоло Петруччио, Эрнесто Скарпа, Пьетро Корви.
Репортаж начинался в лирическом тоне. Автор описывал сказочные красоты озера Комо, нерушимое спокойствие гор, самой природой призванных сторожить этот идиллический уголок, величие темного звездного неба, которое миллиардами глаз глядит на спящую землю и, может быть, лишь одно оно видело все акты трагедии, разыгравшейся в саду заброшенной виллы покойной Кларетты Петаччи. Далее тон повествования резко менялся, становился динамичным. Несколько жителей Донго, которые по разным причинам поздно легли в ту ночь, слышали после двенадцати выстрел, прозвучавший на вилле. При обычных обстоятельствах это, возможно, не привлекло бы столь пристального внимания, но жителей городка давно угнетало предчувствие — на вилле обязательно случится беда. Слишком уж много подозрительного народу крутилось вокруг этого опустевшего жилища. Ночью никто из слышавших выстрел не отважился броситься к месту происшествия. Но как только рассвело, жители городка, собравшись небольшими группами, цепочкой потянулись в ту сторону. То, что они увидели, заглянув через ограду, настолько всех поразило, что никто не решился войти в сад, к радости полиции, которая незамедлительно прибыла к месту убийства.
Дальше автор описывал, в каком положении был найден труп, глубокую рану на затылке, которая привела к смерти, и такую странную деталь — убитый зачем-то сжимал в руке подкову. Все говорило о том, что убийству предшествовала борьба. «Неужели убитый защищался подковой?» — удивленно спрашивал репортер. У самой стены, почти касаясь руки неизвестного, лежал отлично отточенный нож. Удивление вызывал и щуп с наушниками, найденный немного поодаль от убитого, а особенно то обстоятельство, что из каменной ограды был вынут большой камень. «Что искали здесь убийцы и убитый?» — патетически вопрошал автор репортажа. «Чем жилище покойной любовницы повешенного дуче так привлекает иностранцев? Да, именно иностранцев. По свидетельству местных жителей, все «туристы», время от времени появляющиеся возле виллы, в большинстве своем англичане. Безусловно, иностранцем был и убитый. Никаких документов при нем не оказалось, но лицом, а особенно белокурыми, даже не белокурыми, а какими-то совершенно бесцветными волосами, он никак не похож на итальянца. И хозяйка «Меблированных комнат», где остановился тот, кого вы теперь видите мертвым на фотографии, твердит, что он разговаривал по-итальянски с акцентом».
Подозрение в убийстве сразу пало на трех молодчиков, которые недавно поселились в маленьком пустовавшем домишке, неподалеку от виллы. Они жили рядом и первые должны были услышать выстрел. Но почему-то никто из них даже носа не высунул, чтобы дать показания, а когда полиция заглянула к ним, чтобы расспросить их, все трое подозрительно громко храпели на брошенных на пол матрацах. Разбуженная тумаками троица не могла объяснить, откуда у одного из них, Пьетро Корви, огнестрельная рана на ноге, и почему у другого, Паоло Петруччио, прокушен подбородок.
В конце репортажа автор высказывал несколько своих личных предположений о том, что, очевидно, снова всплыла на поверхность злосчастная версия о припрятанных где-то документах Муссолини, и требовал от правительства недвусмысленно ответить общественности — куда девались эти архивы. Репортаж завершался сообщением о том, что следствие продолжается, и призывал всех, кто может опознать убитого, сообщить об этом в первое же полицейское управление.
Ошеломленный не столько прочитанным, сколько фотографиями Вайса, Нунке, который больше не сомневался, что это именно радист, метался по номеру, не находя выхода своему бешенству.
Оно лавиной обрушилось на Григория, как только тот переступил порог.
— Что вы наделали! Что вы наделали, черт подери! Вы думаете, вам это так пройдет? Вы думаете, вам простят? — Разъяренный Нунке чуть ли не с кулаками наседал на своего подчиненного. — Как могло такое произойти, я вас спрашиваю?
Чуть ли не десяток вариантов промелькнул в голове Гончаренко: Нунке узнал об отправленном из Мадрида письме… настрочил донос Вайс… успел пожаловаться Джузеппе… каким-то образом открылась деятельность Григория в школе… пленка, которую он передал по адресу, указанному полковником, попала в руки итальянской контрразведки… разговор с Хейендопфом был провокационным… Усилием воли Григорий остановил бег мыслей. Переждать. Не дать заметить свою растерянность. Нунке сейчас в таком состоянии, что скажет больше, чем хотел бы.