Гроза на Шпрее

Дольд-Михайлик Юрий Петрович

— Герр директор, простите, но одна дама настойчиво требует, чтобы вы лично приняли ее.

— Скажите, я занят. Пусть обратится к кому-либо из старших референтов.

— Она уже беседовала с господином Краусом, и его совет ее, очевидно, не удовлетворил. Должен предупредить, герр директор, что фрау эта слишком… я бы сказал, назойлива, боюсь, нам от нее не отделаться.

— Ну что ж, давайте вашу назойливую фрау. Только предупредите, через четверть часа я должен уйти.

Секретарь с явным облегчением вздохнул и выскользнул за дверь, чтобы снова через минуту распахнуть ее, пропуская посетительницу. Прищурив близорукие глаза, она, быстро семеня, пересекла комнату, надвигаясь на Григория, словно фатум, словно привидение из далекого прошлого. Чувствуя, как подкашиваются ноги, Григорий с трудом заставил себя подняться.

— Фрау Бертгольд? — воскликнул он и как бы со стороны услышал свой голос, скорее испуганный, чем удивленный.

Женщина остановилась на полпути, ресницы ее мелко вздрагивали, нижняя челюсть отвисла и задрожала.

— Генрих! — вскрикнула она и, вытянув вперед руки, пошатнулась, словно тоже увидела призрак.

— Ну, хватит, хватит, дорогая фрау Эльза, присаживайтесь, — уговаривал Григорий, осторожно подводя фрау Бертгольд к креслу и на всякий случай пододвигая стакан воды. Сам он тоже опустился в кресло напротив посетительницы.

— О, Генрих! — еще воскликнула женщина и начала тихо всхлипывать, прикрыв глаза кружевным, не очень чистым платочком.

Григорий, бормоча что-то успокаивающее, приглядывался к жене своего бывшего покровителя и, наверно, самого ненавистного ему человека. Эльза Бертгольд изменилась. Не то чтобы очень постарела, а как-то поблекла, словно на ней осела пыль времени. Несвежий кружевной платочек больше всего подходил ко всей ее одежде, в погоне за модой перешитой из дорогого материала, но не очень чистого и плохо отглаженного. Лицо фрау до сих пор прикрыто носовым платочком, но Григорий уже заметил, как заострились его черты, сколько морщин залегло вокруг глаз, выцветших, как бы слинявших. Что-то похожее на жалость шевельнулось в сердце, хотя он знал: эта женщина не достойна сожаления, какие бы испытания ни выпали на ее долю. В памяти возникает ферма, пленницы, Лора с изготовленным по специальному заказу кнутом, велеречивые разглагольствования Вилли Бертгольда о политике «выжженной земли», о плановом уничтожении целых народов, чтобы очистить жизненное пространство для таких, как эта вот фрау и ее доченька.

— Как себя чувствует Лора? — вдруг не без злорадства спрашивает Григорий, наперед зная, что Лора обязательно попала в какую-нибудь беду — такой уж у нее характер.

Руки фрау Эльзы сразу падают на колени, в этом жесте молчаливое отчаяние.

— Ах, Лорхен, бедное дитя… Она так далеко и так несчастна… Если бы ее отец знал, если бы Вилли мог видеть… — на глаза фрау Бертгольд снова набегают слезы, но она прерывает рассказ не из-за них, а потому, что ею завладела какая-то новая мысль, — Вилли… — слова вырываются с хрипом, — вы должны знать, что случилось с Вилли! В последнем письме он писал, что выезжает в Италию и попробует вырвать вас оттуда.

Холодные пальцы вцепились в руку Григория, ему приходится сделать усилие, чтобы высвободить ее и потянуться за сигаретой.

— Вы разрешите? — вежливо спрашивает он и прикуривает, стараясь восстановить в памяти все сказанное Гелену. Но пауза кажется фрау Эльзе слишком долгой, и жена Бертгольда наседает, с ее губ срываются десятки бессмысленных вопросов.

— Я встретился с вашим мужем в Кастель ла Фонте в ужасающие дни нашего повального отступления. Герр Бертгольд вел себя героически, старался придать этому отступлению хоть мало-мальский порядок, но нечего было и думать остановить этот сброд, гонимый животным страхом. Да, это были уже не солдаты, а дикие толпища, способные на все, даже на то, чтобы шагать по телам своих товарищей по оружию, только бы выбраться из западни… Партизаны и итальянские войсковые части, присоединившиеся к ним, перекрывали все возможные пути нашего отступления, и тогда мы с Бертгольдом решили опередить их и прорваться в Швейцарию через Альпы. Может, решение двигаться по отдельности было не очень мудрым, но мы рассуждали так: не посчастливится одному — повезет другому. Вот и все, что я могу вам сказать, уважаемая фрау Эльза.

— Вы думаете, он… погиб?

— К сожалению, такой вывод наиболее правдоподобен. Как ни печально мне произносить эти слова.

— Почему же тогда посчастливилось спастись вам? Ведь Вилли обладал такой властью, он был так предусмотрителен…

— Что значит власть без людей, на которых можно опереться? Привычка приказывать, должно быть, и породила в нем излишний оптимизм, помешала трезво сориентироваться. К тому же он был значительно старше, отяжелел, и, вероятно, не решился бросить машину. А в сложившейся обстановке можно было надеяться лишь на собственные мускулы, выносливость, отчаяние, рожденное безысходностью. Слепой инстинкт приказал мне: бросить машину, двигаться по нехоженым тропинкам, научил не засыпая согреваться в снежных сугробах, питаться кореньями и ветками, нюхом чувствовать опасность обвала, как чувствуют это животные. Теперь я и сам не верю, что мог выдержать все это. Во время бесконечных блужданий я сбился с пути и вышел не в Швейцарию, как думал, а в Австрию. И только для того, чтобы оказаться в лагере военнопленных. Вот почему я не мог подать о себе весточки ни тогда, ни позднее, потом я бежал из лагеря и скрывался под чужим именем. Через своих друзей испанцев я пытался разыскать вашу семью. Из Цюриха ответили, что такие там не проживают. Отрицательный ответ пришел и из Мюнхена…

— Мы поселились во Франкфурте-на-Майне, у своих дальних родственников. Наш дом в Мюнхене лежал в развалинах. Погибло все: обстановка, ковры, домашние вещи, коллекции, которые с таким вкусом и упорством собирал Вилли.

«Грабил в музеях моей страны», — мысленно уточнил Григорий.

— Да, да, погибли все наши семейные реликвии… Все, все смели с лица земли эти дикари… — словно в трансе, сокрушенно покачивая головой, шептала Эльза Бертгольд. Ее рука, сжимая носовой платочек, снова потянулась к глазам.

— Вы так ничего и не рассказали мне о Лорхен, — напомнил Григорий, обрадованный тем, что «несчастная Лорхен» оказалась очень далеко.

— О, Генрих, вы даже не представляете, как несчастливо сложилась ее жизнь. Она, бедняжечка, так ждала вас! Когда мы узнали, что вас расстреляли американцы, Лорхен так горевала, чуть не лишилась рассудка. Я и сама все время убивалась, плакала как по родному сыну. Думаю, что только желая забыться, Лора так легкомысленно кинулась в водоворот жизни. Трудно описать то, что я тогда пережила: Лорхен, воспитанная в правилах благопристойности, и вдруг такая метаморфоза. Наконец, она и сама опомнилась, по-настоящему влюбилась в одного американского офицера. Вскоре они поженились, и моя девочка уехала с ним за океан. Разлука была для меня тяжким ударом, и все же я радовалась: наконец-то мое дитя нашло себе пару и тихое пристанище. Но вскоре выяснилось, что этот Лорин избранник — просто негодяй. Он бросил девочку в чужой стране на произвол судьбы без всяких средств к существованию. Можете себе представить, что ей пришлось пережить. Она работала уборщицей в парикмахерской, кельнершей и где-то еще. Мне пришлось продать свои драгоценности и выслать ей денег на дорогу. Но она снова вышла замуж. Я толком даже не знаю за кого, о своем муже Лора пишет очень туманно. Тоже, очевидно, проходимец, они там все проходимцы, рады позабавиться с беззащитными девочками… Представляю, как обрадуется Лорхен, когда я напишу ей о вас! В их штате брачные законы не очень строги, и она птицей примчится, как только мы вышлем ей денег на дорогу.

«Этого еще не хватало!»

— Выслушайте меня внимательно, фрау Эльза, и правильно поймите. Я ничего не могу предложить Лоре. Абсолютно ничего: ни положения, ни материального достатка, ни даже своего имени. Я до сих пор скрываюсь под чужой фамилией, даже мечтать не могу о том, что буду восстановлен в своих правах, в том числе и в правах наследства. Вспомните Нюрнбергский процесс, и вы поймете, какая угроза постоянно висит надо мной.

— Да, да… Нюрнберг! Наши святые мученики! Герои, заплатившие головой за всех нас… Боже, в какой страшный век мы живем!

— Мне угрожает опасность не только с этой стороны. Американский суд действительно приговорил меня к расстрелу за вооруженное нападение на их солдата. Итак, Генриха фон Гольдринга нет, есть Фред Шульц, ваш покорный слуга.

Фрау Бертгольд с минуту, опешив, глядела на Григория, и губы ее молча то смыкались, то размыкались. Она напоминала сейчас выброшенную на сушу рыбу.

— Успокойтесь, выпейте воды, фрау Эльза! И подробно расскажите мне, что привело вас в «Семейный очаг». Очевидно, направляясь сюда, вы не надеялись увидеть меня, у вас просто было какое-то дело?