Гроза на Шпрее

Дольд-Михайлик Юрий Петрович

— В уюте и тепле она не кажется такой длинной. И мы привыкли ко всему: часами стоять на ветру, мокнуть под дождем. А вам действительно надо отдохнуть.

— Кто-то будет дежурить наверху?

— К сожалению. Не хотелось бы оставлять вас в опасности. Мы мигом перенесем вашу кровать, куда прикажете.

— С меня хватит кресла, я тоже не засну.

— У вас столько лекарств от бессонницы. Зачем нарочно истощать себя. Мы с Вилли выспались перед дежурством, взгляните, он до сих пор не проснулся.

Услышав свое имя, второй полицейский заморгал веками, мигом вскочил и вытянулся.

— К вашим услугам, герр Коппе.

— Пока командир здесь фрау Кениг. А она приглашает нас ужинать.

— О, такую команду надо выполнять немедленно, — Вилли Зоненбург с вожделением повел носом, вдыхая запахи еды, попробовал галантно поклониться, но его квадратное туловище лишь неуклюже качнулось вперед, вдогонку за кивком головы, слишком быстрым для его неповоротливой фигуры. Отдав такую дань вежливости, он первым очутился у столика и нетерпеливо взялся за спинку стула.

За ужином Коппе и Зоненбург всячески старались развлечь гостеприимную хозяйку аптеки, рассказывая интересные случаи из собственной практики. Говорил больше Коппе, его подчиненный лишь изредка вставлял реплики, чтобы уточнить ту или иную ситуацию. В другое время Мария слушала бы их невнимательно. Как все люди, привыкшие делать добро, она чувствовала непреодолимое отвращение ко всему плохому, к рассказам, явно рассчитанным на то, чтобы пощекотать нервы слушателей пикантными подробностями чужой жизни. В таких случаях ее холодный, отчужденный взгляд действовал на рассказчика, как ведро ледяной воды. Сегодня она изменила этой привычке. Ей было безразлично, о чем говорили полицейские, она сама встревала в беседу, только бы не молчать, только бы не остаться наедине со своими мыслями и ускорить бег времени.

Приблизительно около десяти Зоненбург поднялся наверх, Коппе устроил себе наблюдательный пост у окна провизорской. Укрывшись пледом, Мария калачиком свернулась в большом старинном кресле.

Тепло. Тихо.

Весь день Мария с ужасом ждала того времени, когда останется наедине сама с собой. И вот оно пришло, чтобы безжалостно мучить ее страхом, раскаянием, чувством одиночества, сомнениями. Не покоем, а тысячами голосов звучала для нее тишина. Смежив веки, молодая женщина старается утихомирить вихрь мыслей, сосредоточиться на самом главном. Ключ! Нет, хватит о нем думать. Сделанной ошибки не исправить, можно лишь ослабить ее последствия. Но как? Где и в чем притаилась опасность? Перебирая в памяти события минувшего дня, Мария придирчиво проверяет каждый свой шаг. Кажется, нет в ее поведении ничего, что могло бы показаться полиции подозрительным. Приход слесаря, который должен поставить новые замки? Желание хозяйки уберечь свою комнату от нового вторжения — совершенно естественное. Личностью слесаря никто не заинтересовался, герр Себастьян повел себя с ним, как со старым знакомым, и поспешил выпроводить, попросив зайти дня через два-три: «Я скажу, когда будет надо, мы ведь с ним соседи». Телефонный разговор с Зеллером? При полицейских Мария не могла объяснить, почему отправила слесаря. Она просто сказала, что лекарств, о которых он спрашивает, в аптеке, к сожалению, нет. Придумано не очень удачно, и Гельмут, конечно, не понял, почему она так разговаривает. То есть он сообразил, что она не может говорить прямо, но никакой информации не получил. Раз уж так случилось, надо будет попросить Себастьяна разыскать Зеллера, объяснить ситуацию, попросить совета. Неизвестно, как пройдет эта ночь, неизвестно, что ожидает Марию завтра. Один раз она уже оплошала с ключами, где гарантия, что это не повторится. Фред сказал, чтобы Мария сама себя наказала, только не усердствуя. Она и впрямь утрачивает равновесие. Эти проклятые ключи стоят и стоят у нее перед глазами, позвякивают на цепочке.

Мария меняет позу, пощипывает онемевшую руку, и ей кажется, что в ней тоже позванивают тоненькие иголки. «Рука или нога смеется», — говорила в таких случаях бабушка. Маленькая Марийка иногда нарочно садилась на ногу, чтобы услышать этот щемящий, щекочущий смех, а мама всегда сердилась. Как давно это было, как давно…

Сон вдруг навалился на Марию, поглотив мамино и бабушкино лицо, поглотив все ее существо, словно глубокая черная вода, сквозь которую ничто не может пробиться на поверхность. И только где-то непрерывно звонил звонок, и звук становился все громче. Надо повернуться, вытянуться, спрятать голову под подушку…

Мария поворачивается, голова ее скатывается со спинки кресла, мускулы пронзает короткая, резкая боль, и глаза мигом открываются.

Уже светает. Коппе стоит к ней спиной и разговаривает с кем-то по телефону. Ага, вот откуда этот звон. Выходит, она заснула, и ее разбудил телефонный звонок. Кто может ей так рано звонить: Фред, Зеллер? Охваченная тревогой, Мария вскакивает, в ту же секунду Коппе кладет трубку на рычажок и поворачивается лицом к Марии.

— Простите, фрау Кениг, что невольно нарушил ваш сон, — смущенно извиняется он. — Только что звонили с Фризенштрассе, просили вас и герра Ленау в десять прибыть в морг.

— В морг? — переспрашивает Мария, еще не осознав со сна значения этого слова. Лишь произнеся его, она бледнеет.

— Да. К сожалению, да. В развалинах возле Штральзундерштрассе найден труп молодой девушки. Внешние приметы убитой совпадают с приметами Клары Нейман.

Живой покойник

Лучи осеннего солнца свободно проникают сквозь сплетения оголенных ветвей и зажигают на глинистой почве золотые костры. Время от времени два или несколько таких костров сливаются в один огромный, и тогда светлый отблеск жирных срезов, оставленных лопатами, светясь коричневым перламутром, слепит глаза. Но наплывает туча, кисея серой тени падает на землю, и сразу все вокруг становится печальным, мрачным, как обычно и бывает на кладбище.

Порывистый ветер шелестел кронами деревьев, выискивая на ветвях хотя бы один листок, но скупую поживу бросали ему лишь старые дубы, которые, закутавшись в огненную мантию, простоят так до весны. Внизу, у самой земли, порывы ветра почти не ощущались, и клубы дыма из кадильниц медленно плыли к небольшой горсточке людей, окутывая их сладковато-пряным запахом ладана. Пожилой пастор скороговоркой правил заупокойную службу, с заученным равнодушием выговаривая слова, которые давно стали для него не проявлением скорби, не торжественным реквиемом, а будничным делом, ремеслом, таким же самым, как ремесло могильщиков, которые с тоскующим видом стояли поодаль, выжидая, когда им снова придется взяться за лопаты.

Среди провожающих покойника в последний путь было несколько мужчин и две женщины. Женщины стояли у гроба и время от времени картинно, но очень осторожно, — упаси боже, смыть косметику, — прикладывали к глазам носовые платочки. Мужчины, одетые во все темное, чем-то неуловимо были похожи друг на друга, словно напялили на лица одну и ту же маску сдержанной скорби. По временам непреодолимое желание зевнуть судорогой сводило им челюсти, тогда они поспешно вынимали носовые платки и тоже прикрывали ими лица. Иногда порыв ветра все же настигал людей, трепал волосы и развевал одежды. Тогда каждый из них отступал немного назад, поправлял прическу, привычным жестом проверял, не сдвинулся ли галстук, и с тоской посматривал на пастора, мысленно прикидывая, как долго продлится эта процедура. И в каждом взгляде читалась скука, желание как можно скорее со всем покончить. Впрочем, это был лишь короткий отдых. Брови мигом взлетали вверх и сходились на переносье — ах, какая тяжелая утрата! Ибо каждый хорошо помнил о репортерах, приглашенных на церемонию. Непрерывно перебрасывая резинку из одного угла рта в другой, они время от времени заглядывали в фотоаппараты, чтобы увековечить для мира это грустное событие.

Наконец прозвучало последнее слово пастора, и заговорил один из присутствующих. Речь его была лаконична, но выразительна. Казалось, каждое слово, словно чеканная монета, со стуком падает на крышку гроба, как плата покойнику за его добродетели и заслуги перед обществом.

Он еще не закончил говорить, а могильщики, нетерпеливо переступая с ноги на ногу, медленно приближались к могиле, настороженно оглядываясь на каждого участника церемонии, не захочет ли еще кто-нибудь произнести речь. Черт бы побрал такого! Время так дорого — сколько еще работы сегодня. Война и голод окончательно подорвали здоровье людей — они мрут как мухи, только успевай хоронить. Странно, да и только: во время войны только убивали, от болезней почти никто не умирал, а сейчас никого не убивают, разве что случайно, а смерть смерти на пятки наступает. Может, притаившиеся болезни выходят наружу.