Гроза на Шпрее
Шрифт:
С тех пор как вернулся отец мальчика, Лютц встречался с ним тайком. Это мучило его, потому что противоречило понятиям о порядочности, а Ганса радовало — в отце он видел только враждебную силу, направленную против того, чем он до сих пор жил. И Ганс упорно сопротивлялся этой силе, только и всего. Нет, так продолжаться дальше не может. Надо сегодня же поговорить с этим упрямцем, убедить его, что между двумя близкими людьми возможно разумное согласие. Что же касается их взаимоотношений…
Мысли Лютца были прерваны, на лестнице послышались чьи-то шаги. Не Ганса, нет — тот легко перепрыгивал через несколько ступенек. Сейчас же по ним дробно постукивали женские каблучки. Неужели?..
Да, это была Берта. Он не видел ее с тех пор, как приехал муж, и был поражен переменой, происшедшей в лице его бывшей возлюбленной: оно казалось вылепленным заново, чья-то рука смягчила знакомые черты, сделала их более утонченными. Ревнивое чувство шевельнулось в душе Лютца: «Неужели человека так может изменить любовь?» — спросил он себя, и тут же сам себе возразил: «Резцом скорее водила рука страдания».
— Ты не ждал меня, Карл? — спросила Берта с несвойственными ей нотками печальной иронии в голосе.
— Да. Но я рад тебя видеть.
— Тогда давай хоть поздороваемся, — она подошла к Лютцу и прижалась щекой к его щеке. В этом прикосновении тоже было нечто новое — нежность, дружеское доверие. — Ну, теперь помоги мне снять пальто, оно насквозь промокло.
— Разве на дворе дождь?
— Изморось, а я долго искала тебя, хотя Ганс и объяснил мне, как идти.
— Ганс? — покраснел Лютц. — Напрасно ты обратилась к нему.
— А как иначе я могла найти тебя? Впрочем, не волнуйся, сказала ему, что разыскиваю тебя, чтобы посоветоваться именно о нем. Кстати, и твоей хозяйке я представлялась как мать Ганса, так что у тебя не возникнет с ней неприятностей из-за нарушения правил благопристойности.
— Ты, как всегда, все учла.
— Ну, нет, последнее время я просто не нахожу себе места, так все запуталось. Очень, очень запуталось…
— Непонимание между Гансом и отцом?
— Между нами тремя. Иозеф упрекает меня, что я не сумела воспитать сына, потакаю ему и теперь. Гансу он запретил посещать художественную студию, а его мечту стать художником просто высмеял. Когда тот стал возражать ему, отец собственноручно сжег все его рисунки, а служанке приказал выбросить краски на помойку. Ты не можешь даже представить, как реагировал на это Ганс. Сейчас дома ад… — Губы и подбородок Берты задрожали, она прикусила нижнюю губу, чтобы не расплакаться.
— Успокойся, сядь! Выкури сигарету, а я тем временем угощу тебя чаем. Прекрасный напиток, крепкий, ароматный, тонизирующий. Я испробовал его действие на себе — ночью, когда приходится работать.
— Помочь тебе?
— Нет, у меня все наготове. Фрау Марта, моя хозяйка, признает только кофе, и я вынужден сам заваривать себе чай. Увидишь, каким я стал умелым.
Лютц поставил кастрюльку с водой на электроплитку, высыпал в чайничек для заварки почти полпачки чаю, бросил кусочек сахара. Берта понимала, Карл занимается чаем для того, чтобы дать ей возможность успокоиться, и благодарными глазами следила за его движениями.
Карл… какие они разные с Иозефом. Один самоуверен до карикатурности, прямолинеен во всех своих вкусах и поступках. Для всего у него есть своя этикетка и своя полочка. Второй — весь соткан из противоречий. Несомненная ласковость и в то же время что-то свое, очень глубоко запрятанное. Нерешительность, по временам граничащая с безволием, и вдруг собранность в критический момент. Да, в Карле есть стержень, который не сломить. Наверно, в основу его характера заложена глубочайшая порядочность…
— Карл, ты уехал в восточную зону, чтобы убежать от меня? — неожиданно для самой себя спросила Берта. Ей так хотелось услышать утвердительный ответ. Это означало бы, что их отношения еще кое-что значат для него: если человек удирает от искушения, тем самым он подтверждает, что искушение существует.
Лютц опустил чайничек на стол.
— Нет, Берта! Я не мог больше смотреть, как калечат детей, желая воспитать новое поколение убийц и негодяев, не мог больше танцевать под их дудочку.
— И решил танцевать под дудку Москвы? — резко спросила она.
— Я не политик, а учитель, к тому же преподаю историю. Здесь я могу свободно высказывать свои мысли и учить тому, что считаю правильным.
— По указке русских?
— По указке совести.
«Вот оно то, что несгибаемо в нем. Еще так недавно между ними существовала душевная близость. Я сама ее разрушила. Иозеф отравил меня болтовней о реванше. Попробовали раз, хватит! Я не отдам им Ганса… Только об этом, только об этом я должна думать… И о том, как вернуть любовь Карла».
— Тебе не кажется странным, что двое когда-то близких людей, после долгой разлуки, разговаривают не о своем наболевшем, а о вещах посторонних, решать которые в конце концов не им? Знаю, знаю, я сама начала, не ставь мне это в вину. Просто очень хочется, чтобы мы жили в одной зоне и могли часто видеться. Я изнемогаю от одиночества, Карл! Только теперь я поняла, кто ты для меня.
В глубине души Лютц знал: разговор обернется именно так. Он внутренне подготовился к отпору, но сопротивляться можно было чему угодно, только не боли, которая звучала в словах Берты, ее отчаянию, измученному взгляду.
— Берта, Каров же не за горами! Нас разделяют лишь несколько остановок городской железной дороги. Оба мы живем в Берлине, ты — в центре, я — на дальней его окраине.
— Но мы не можем встречаться ни тут, ни у меня дома. Если бы ты вернулся назад, в американский сектор…
— Это исключено. К тому же…
Не решаясь прямо сказать, что они могут встречаться только как друзья, Лютц с преувеличенным вниманием занялся чаем, пододвинул Берте сахар, чашку.
— К тому же!.. Имей мужество говорить, Карл!