Грозный. Буденновск. Цхинвал. Донбасс

Сладков Александр Валерьевич

Меняя пехоту, на поляну выскакивают БМ-21 – реактивная система залпового огня «Град». Разворачиваются для удара. Персонал выпускает домкраты-распорки. Они, как лапы, упираются в грунт. Сейчас машины похожи на огромных ящериц, напружиненных, готовых к прыжку. Наводчики крутят свои колесики, то и дело поглядывая в прицелы. Командующий машет рукой.

– Сладков! Эй!

Подбегаю. Он говорит тише, почти шепчет:

– Сладков, не задерживайтесь здесь. Как только «Град» отработает, сразу за мной! Грузины ответят. Воронка здесь будет.

Ленька наводит камеру. Грохот! Пыль! Огненные сигары с басистым воем уходят вдаль. Не пройдет минуты, и они разорвутся где-то там, на территории бывшей республики СССР. Там где живут наши братья, грузины.

Бывшие братья? Не знаю… Бред какой-то… Бред!

На поляне броуновское движение. Неразбериха. Теряем из виду наш УАЗик. «Семерка»! Таксист-авантюрист тут как тут. И мы рвем вниз, в Цхинвал.

Пылим за пехотой по серпантину. Скорость бешеная. Спуск, подъем, поворот. Опять спуск, поворот. Асфальта нет. Под колесами крупная галька. «Семерка» гремит, как барабан. Выскакиваем на следующую поляну. В футбол играть можно. Травка. Вокруг высокий плотный кустарник. Как забор. Пехота уже маскируется. Рубит ветки и забрасывает ими броню. Дорога сквозь поляну уходит вниз. Там Цхинвал. Паркуемся возле «Чайки» – так зовут БТР-КШМ, командно-штабную машину. Ну, точнее, передвижной штаб. Антенны раций торчат из нее, как ветки из дерева. Во все стороны. Выгружаемся. Группа солдат с автоматами наизготовку по кювету ползет вперед, исчезая за склоном. Ползем тем же маршрутом. Дорога, дорога… Город! Внизу, километрах в трех! Высматриваю детали. Вспоминаю, как ополченцы на Дзарском перевале, цокая языками, лопотали: «Разбит, сожжен, разрушен до основания. Города больше нет». Да… Был у меня Грозный, были Вуковар, Мостар… Вот там, помню, да… Одни развалины. А над Цхинвалом кое-где серый туман. Несколько дымков уходят вверх. Особых пожаров не вижу. Леня снимает общие планы. Отползаем назад, к «Чайке».

Совещание. В полевых условиях. Хрулев, командиры полков Гостев и Казаченко. Чуть поодаль Ротный. Эх, товарищ! Вот не взял ты меня с собой в Гуфте, на мосту… А я, видишь, здесь, рядом! Как бы ты, Ротный, ни был против! О, делает вид, что не знает нас. Стоп, что это?! В небе! Прямо над нами. Сильный хлопок! Задираю голову. На меня медленно-медленно, переваливаясь с крыла на крыло, с носа на хвост, падает самолет. Весь в огне.

Жизнь превращается в замедленное кино. Все происходящее резко сбавляет скорость. Солдаты с перекошенными лицами, нелепо разбрасывая колени, медленно-медленно разбегаются по кустам. Они что-то кричат. Но я не слышу. Только вижу. Звука нет. Рты у солдат широко раскрыты, как на приеме у ЛОРа. Я смотрю в небо. Самолет все падает. Он падает прямо на меня. В черепной коробке мечется мысль: «Нелепая смерть… Надо же… Корреспондента задавил самолет».

– Воздух!

Картинка набирает положенную ей скорость. Выхожу из оцепенения. Делаю два скачка к ближайшим кустам. Разворачиваюсь, ищу глазами Леонсио. Вижу. Он, присев, как перед подачей в пинг-понге, метит своим объективом прямо в падающий самолет. Успеваю засечь сноп огня, мелькнувший за густыми кустами. Метров пятьдесят от дороги, не больше.

– Снял?

– Вроде снял.

Пехота ликует. За-дол-бала грузинская авиация! Солдаты тычут автоматами, пальцами – то в кусты, то в небо.

– Сбили!

– Сбили пидора!

И я радуюсь, как ребенок! Сбили-таки грузина! Вздумали воевать против России! Сейчас-то опомнятся!

– Парашют! Парашют!

– Летчик!

Метрах в трехстах от дороги в небе качается парашют. Видно, как летчик мечется в стропах, дергается, пытаясь отвернуть от нашей колонны. А как? Купол-то у него не управляемый. Ты теперь наш, голуба. Под пилотом на веревке болтается упаковка НЗ.

Когда-то я нес службу на Украине. Так вот там мой сослуживец и бывший афганец Толя Тарара, прибывший к нам из Шиндандского отряда, рассказывал, как они там, «за речкой», ходили на духовские караваны. Говорил: «Расстреливали вражескую автоколонну и сразу все бежали вперед». – «Страшно было, Толя?» – «Да нет… Думали-то о мародерке. Кому что достанется».

И вот теперь я сам ловлю на мысли себя: хорошо бы и нам покопаться в шмотках

этого сбитого летчика. В его энзэшке. Но вдруг над ухом грохочет очередь, вторая, третья. По летчику шмаляют все. Из автоматов, пулеметов…

– Мочи его, сссуку!

Пилот дергает и дергает стропы.

– Стойте! Не стрелять! Надо взять его!

Летчик сник. Голова его на груди. Мешком он приземляется где-то рядом, в кустах.

Рыжий сержант, взрослый контрактник, сам маленький и щуплый, ерзает, как от энуреза, выбивая берцами чечетку в пыли:

– Давай возьмем! Вот он, давай!

Полковник Гаглоев, ухмыляясь, хлопает его по плечу:

– Все, все, уймись!

Сержант, как ребенок – так и не досталась в «Детском мире» игрушка. Поглядывая сквозь кусты, он вздыхает. Не дали летчика расстрелять!

Меня тычет в бок Уклейн. Глаз у него хитрый-хитрый. Не к добру.

– Пойдем снимем самолет.

Идти вниз не хочется. Такое бывает. Репортерский пыл твой есть – и вдруг ап! И нету! Я ж не киборг, я живой человек. Посещают порой мыслишки…

В самый ненужный момент. Как это… Сомнения. Действительно! Там, у самолета, может случиться все что угодно. Мина, грузинский спецназ, круча, по которой надо будет карабкаться. Но Уклейн берет меня за локоть, чуть-чуть кивает, прикрывая при этом глаза. Так рэкетиры давят на жертву, уговаривая отдать деньги.

– Давай, давай! Давай до конца.

Он закидывает на мощные плечи свои неподъемные сумки. Я вздыхаю, беру штатив. Спускаемся. Внизу, на поляне лежит самолет. Вернее, здоровенный кусок фюзеляжа. В луже огня. Чуть в стороне фонарь с двумя дырками от попаданий. Рыжий сержант тут как тут. Он склоняется над фонарем, трогает входные отверстия. Уклейн раскидывает провода. Сует мне микрофон. Встаю так, чтоб пламя находилось у меня спиной. Бубню стендап [21] .

21

«Стендап» (от английского «Stand up») – репортерский сленг. Означает работу корреспондента в кадре.

– Несколько минут назад нашу колонну атаковал грузинский самолет. Но он был сбит. Вот он горит…

Хлоп! За спиной что-то лопается! У меня над ухом, как майский жук, вмиг заморозив сердце, жужжит осколок. И опять замедленный фильм. Откуда-то из области пупка, булькая, к голове поднимается мысль: «Боекомплект. Кранты». Передо мной Леонсио. Он отрывает камеру от щеки и чуть приседает. Движения медленные, как у дайвера на морской глубине. Его рот медленно-медленно искажает гримаса. Он в рапиде! Сбрасывает камеру с плеча, одновременно, как взбесившийся конь, отворачиваясь от самолета. Сбоку параллельным курсом двигается Уклейн. В каждой руке по огромной сумке. Тишина. Только дыхание. В среднем ухе. Мое. Тяжелое, с хрипом. Выгребаю вверх. Куски земли с травой от ботинок Леонсио, как во сне, медленно планируют мне в лицо. Я отбиваюсь от них свободной от штатива рукой. Минута? Две? Выныриваем на дорогу. Так ловцы жемчуга вырываются на поверхность, из километровой пучины. Опять реальная скорость! Швыряем поклажу на землю. Стоим, согнувшись, уперев ладони в колени. Дышим. Воздух густой, как студень. Он с трудом помещается в легких. Лица красные, как после кросса. Внизу, у самолета, грохочут разрывы. Уклейн разгибается. Делает полшажочка ко мне. Двигает локтем в бок. И, словно устав от долгого смеха, выдыхает:

– Ооой…

– Ага…

Весело нам, блин. Конечно. Риск – благородное дело. Часть профессии.

Маленькая ее часть. Многие, многие ошибаются. Думают, стоит рискнуть, снять что-нибудь эдакое, труднодоступное – и ты в дамках! Ты лучший из лучших! Нет. Самый смелый из смелых – может быть. Но лучший из лучших вряд ли. В нашем деле сначала идет репортер, а уже потом лазутчик, герой, супермен. Вот если ты умеешь в суете, в сутолоке моментально разобраться, в чем суть. Если умеешь быстро найти своего героя – молодец!