Грозный. Буденновск. Цхинвал. Донбасс
Шрифт:
– Прикиньтесь, что спите.
Я голову свесил на грудь, слюну по подбородку пустил, а сам слушаю:
– Кого везешь?
– Говно пьяное. Только угомонились, сволочи. Проверять будете?
– Вот еще. Двигай!
– Дякую.
Только успели тогда в Славянске обосноваться у Стрелкова, как мне позвонили из Москвы. Отругали за «махновщину», велели двигать назад. И мы уехали.
А теперь? Что раньше считалось нарушением, нынче в порядке вещей.
Все репортеры за рубеж прут нелегально. А как еще? Стоит тут рядом пограничное КПП «Изварино». Можно было бы туда сунуться, но украинские войска с той стороны расстреливают все, что движется, из пушек и пулеметов. И машины беженцев, и рейсовые автобусы, и пешие группы. Им, похоже, все равно, кого убивать.
Вот
Добровольцев опознать легко. Возраст? Нет. Одежда? Различная. Глаза! Взгляд у этих людей какой-то сквозной, отрешенный. Они все уже «там». Не в окопах, не в бою, а на небесах. Здесь никто не идет на войну с гармошкой и балалайкой, пропадая по-русски, весело. Каждый из них переходит свой Рубикон не здесь и не сейчас, а гораздо раньше, дома, в Тюмени, во Владивостоке, в Грозном. Каждый делает выбор, и лишь потом отправляется в путь. Что в конце пути? Неизвестность.
Кто они, эти российские добровольцы? Да кто угодно. Обычные люди, порой не имеющие понятия о солдатской доле, вдруг уезжающие воевать за Донбасс. Удачливые бизнесмены, переписывающие свои фирмы на жен или друзей, а потом исчезающие на юго-востоке. Ветераны Афгана, Анголы, Мозамбика, Чечни, почуявшие запах пороха – запах, сводящий их с ума, как чарс или анаша. Есть неудачники, потерявшие работу, семью, уверенные что война спишет все их проблемы. Простые рабочие, врачи, чиновники, бандиты. Я ж говорю, кто угодно.
Я помню Славянск в начале войны. Вот картина. Ночь, позиции ополченцев у горы Карачун. Ожидаем атаки двух групп украинских диверсантов, высадившихся с вертолетов в районе села Балбасовки. Приглядываюсь к бойцам. Старший, по прозвищу Бармалей, бывший солдат-десантник. Единственный, так сказать, профессионал. Остальные – стеклодув, водитель, плиточник, ну и так далее. Все в масках. Оружие – пара старых «калашей», ручной пулемет, ружья охотничьи, обрезы, ножи. Камуфляжи разные, большей частью старые украинские. Пара человек в бронежилетах. Войско…
Едва стемнело, защитники Славянска сгрудились у железных бочек с горящими дровами. Я было сунулся с предупреждением, что на фоне огня мы коллективная живая мишень. Спросил, выставлено ли на флангах охранение, устроены ли впереди секреты, есть ли кто-то из наших на чердаке стоящего рядом сарая. Потом махнул рукой. Ну не учить же людей с оружием. И вдруг я был сражен! Один из воинов обратился ко мне извиняющимся тоном, указывая на бордюр:
– Машина едет, будьте добры, зайдите за поребрик.
Поребрик? Не бордюр, а поребрик? А парадное вместо подъезда? Кура вместо курицы, греча вместо гречки, булка вместо батона? Так говорят только в Санкт-Петербурге. Я тут же взял парня в оборот. Ты кто? Он мотнул головой и стянул с себя маску. Шок. Представьте себе: автомат, держат его руки в обрезанных спецназовских перчатках. Рукава уходят в богатырский панцирь-бронежилет. А вверх из него торчит худющая шея с ушастой маленькой головой. А на голове хайер! Яркий, оранжевый! Панк, самый натуральный панк. Губы, нос и уши ополченца пробиты серьгами. Их гроздья. Вот это да!
– Я студент. В Питере учусь. А родом отсюда, из Славянска. Узнал, что будет война, – приехал. Пока каникулы.
Ему бы у себя на Лиговке дурь курить, тусоваться у магазина «Castle Rock», где такие, как он, собираются, а он здесь, город родной защищает.
Вот такими были первые ополченцы, которые с оружием вышли на баррикады.
Вернемся, однако, в российский Донецк. В этот раз границу пересекаем днем. На фантастическом драндулете, напоминающем «виллис» времен Второй мировой. Драндулет скрепит и трясется, и я опасаюсь, что он развалится. Ухабы закончились, пошла ровная дорога. Но ехать все равно некомфортно.
– Вы ехали спокойно? Тихо там?
– Тихо.
– Укропов не видели?
– Нет. Танк видели. Вон там, у моста застрял.
Ополченец дернулся, скривился, как от зубной боли.
– То, что видел, забудь.
Выскакиваем на шоссе. «Стиральная доска» от танковых гусениц и на асфальте не пропадает. Зудим колесами до первого блок-поста. Его маленький гарнизон – сплошные деды, пенсионеры. С охотничьими ружьями. Один из них, импозантный, как из театра. Пират XXI века. Высокий, грузный. Треники с отвислыми коленями, линялая майка-тельняшка. На голову намотана чалма, а-ля горец-Моргунов из «Кавказской пленницы». На боку палаш без ножен, в руках обрез. На белой дряблой коже выцветшие татуировки. Плечи покрывают восьмиконечные звезды с раскрашенными оконечностями. На груди церковные купола. Смотрит на нас, как гладиатор, сурово. «Идущие на смерть приветствуют…»
Июльский Луганск пуст. Мертвый город. Дома целы, дороги подметены, а людей нет. Как после взрыва нейтронной бомбы. Редко машина какая промчится по улице. Я видел пустые города. В Боснии мусульманский Сараево был таким, окруженный сербами. Грозный, пустой и страшный, в декабре девяносто четвертого. Перед штурмом. Вот и Луганск сжался, скукожился в ожидании удара.
Жизнь более-менее кипит в центральной гостинице «Луганск». На постое только журналисты. Ими занят весь двенадцатый этаж. Берем номера на ночь и всей съемочной группой отправляемся перекусить в ближайшее кафе. Посмотрим, как тут кормят в дни войны. Так, пиво есть. Шашлык. Оператор Серега берет коктейль с отвратительным названием «Амфетамин». Гарсон поджигает жидкость зажигалкой. Серега тут же высасывает химическое зеленое пламя через соломинку. Ну прям факир. И тут мы вынужденно отрываем свое внимание от стола. На дороге шум мощных движков. Провожаем взглядом мчащуюся мимо колонну «Градов». Ого! Луганской республике явно есть чем отбиваться. Я вспоминаю обрывки фраз, услышанные мною час назад в фойе гостиницы:
– А?! Ночью?! Опять в подвале просидели? Ну понятно…
– Сегодня опять стрелять будут.
– По Металлисту?
– Я думаю, прям по городу.
Мне говорили, что украинская артиллерия бьет по Луганску. Вместе с пушками работает и «Тюльпан» – двухсотмиллиметровый реактивный миномет.
У него снаряд, как ведро. На Кавказе, помню, рядом с нашим лагерем стоял такой дивизион. И стрелял он по ночам. «Тюльпан» выталкивает свою мину на орбиту. А там, в самой высокой точке запускается реактивный двигатель и влечет снаряд к цели. Просыпаясь от громкой канонады, я лежал с открытыми глазами. Пытался рассмотреть небо сквозь брезент армейской палатки. Мне казалось, что мина зависает аккурат надо мной. И я думал: вот не запустится у нее движок, и плюхнется эта куча тротила на наш бивуак. И образуется вместо лагеря большая-большая яма. Потом дивизион «Тюльпанов» наши военные продали куда-то в Африку, и я успокоился.