Групповые люди
Шрифт:
— Не надо, — снова прошептал едва слышно Каменев. — Не надо спектаклей. Мне все ясно.
— Ты мне не доверяешь? Я когда-нибудь кого обманывал или предавал? Или двурушничал? Я любил тебя, как родного брата. Ты был и единомышленником, и боевым товарищем, кацо. Ты знаешь, я тебе много раз прощал. Надеялся и ждал, когда ты придешь ко мне с чистым сердцем. Давай еще раз посмотрим правде в глаза. Сегодня на календаре у нас 24-е, а точнее, уже 25 августа 1936 года. — Сталин откинул листок календаря. — А десять с половиной лет тому назад, 21 декабря 1925 года, это был один из самых трудных периодов жизни для партии. Не было дорогого Ильича, контрреволюция подняла голову, ты тогда вместе с Бухариным редактировал журнал "Большевик", готовил к изданию собрание сочинений Ильича, писал литературно-политические трактаты, — что ж, и это было нужно, —
— Но я же это признал как основную свою ошибку…
— Теперь дело не в твоем признании ошибок, Лев. Дело намного сложнее, чем тебе может показаться. Ты изначально был неправ, когда обвинял меня в том, что неизбежные разногласия нельзя разрешать мирным путем. Нет, Лев, здесь я последовательный сторонник Робеспьера, который утверждал, что добродетели без террора не может быть. Мы слишком много дискуссировали. И эти дискуссии, как выразился наш дорогой Бухарчик, обходились нам ценой конвульсивных сжатий внутрипартийной жизни! Когда ты и твои друзья настаивали на лозунге "Назад к Ленину!", товарищи справедливо возражали: "Почему назад?!" Вы тянули партию назад. Народ тянули. А партия предупреждала вас, что рост мощи Советского государства будет усиливать остатки умирающего класса. Именно потому, что они умирают и доживают последние дни, именно поэтому они используют разные формы вредительства, апеллируя к отсталым элементам населения… Ты не хочешь слушать, а напрасно. Я думал, что у нас с тобой задушевный разговор получится… Каменев поднял голову:
— Помоги мне, Коба. Я же признал, что ты единственный наш вождь. Ты велик, Коба, и я готов доказать это чем угодно…
— О чем ты говоришь, Лев! Ты же знаешь, что я всегда к тебе приду на помощь. Что может быть выше нашей дружбы, которая прошла немалые испытания в этой жизни… И ты знаешь: я никогда не стремился стать вождем. Я первый поддержал тебя: не надо создавать теорию "вождя". Я не согласился с тобой и с твоими дружками-зиновьевцами по вопросу о роли Секретариата. Тогда, в 1925 году, на XIV съезде партии ты ратовал за то, чтобы у нас было полновластное Политбюро, объединяющее всех политиков нашей партии, и чтобы ему подчинялся так называемый технический орган — Секретариат. Ты кричал, что неверно, когда Секретариат объединяет политику и организацию. И вот тут ты допускал грубую ошибку. Здесь-то и нарушался тобой завет Ленина не отрывать политику от организации. Ты считал, что я смогу заниматься организационной работой без политики, не так ли?
— Я ошибался в этом вопросе, — прохрипел, откашливаясь, Каменев.
— Нет, ты не ошибался. Точнее, не просто ошибался, ты говорил о своих убеждениях. Я помню, с какой яростью ты обращался к залу: "Я пришел к убеждению, что товарищ Сталин не может выполнить роли объединителя большевистского штаба". И провалился со своим убеждением. Съезд единодушно скандировал: "Мы не дадим вам командных высот!", "Да здравствует Сталин!" А я, как ты знаешь, не хотел быть ни в роли Генсека, ни в роли Председателя Политбюро. Я подавал заявления. Мне товарищи не пошли навстречу. Я и сейчас не хочу быть в роли Генерального. Я готов уступить тебе и сейчас это место. Нет, ты не смейся, я это серьезно говорю.
Каменев и не думал смеяться. Адская боль перебитых суставов лишила сил.
— Ты выпей коньячку, — продолжал Сталин. — Это отличный коньяк. А я серьезно говорю: готов уступить место Генсека. Моей роли не позавидуешь, дорогой. Ты считаешь, я неискренне подавал заявление об освобождении меня от этой хлопотной должности? — Сталин в упор смотрел на уставшего от напряжения Каменева. Каменев молчал. Сталин раскурил трубку и не спускал глаз с гостя. Затем улыбнулся своей лукавой улыбкой, сощурился и совсем тихо и, может быть, с трагическим оттенком:- Не доверяешь? А напрасно.
— Нет, я доверяю, — прошептал Каменев. — Только зачем тебе понадобилась эта комедия с расстрелом?
— Не понял тебя. Не понял. О чем ты? С каким расстрелом? Поверь, я тут никого к себе не впускал. Вот уж вторую неделю работаю над докладом. Я хотел и хочу с тобой посоветоваться. Мы с тобой спорим, но мы не враги. Мы спорим в рамках одной идеологии, ты это знаешь! И знаешь, как всегда высоко я ценил твой талант, твою преданность революции. Что произошло, Лев? — Сталин вышел из-за стола, подсел к Каменеву. — О каком расстреле ты говоришь? Кто приговорил тебя к расстрелу? Нет, я, конечно же, знал, что идет процесс. Но это же не первый процесс. В рамках одной идеологии у нас всегда были разногласия. Почему ты молчишь? Кто приговорил тебя к расстрелу?
— Военная Коллегия Верховного Суда Союза ССР.
— За что?
— За убийство Кирова, к которому я, как ты знаешь, никакого отношения не имел и не имею, и будто бы за организацию покушения на Сталина, Ворошилова, Жданова, Кагановича и Орджоникидзе.
— Никогда не поверю! Неужели ты до этого дошел, Лев?
— Какая-то мистика. Я дожил до пятидесяти лет, ничего подобного и представить себе не мог. Чудовищная мистификация. Какой-то жуткий спиритуализм! Мне приписывают руководство террористическим "Московским центром". Конечно, я разговаривал с Зиновьевым, Шацким, Толмазовым. Но кто не разговаривал с ними?! Из этого вовсе нельзя делать вывод, будто бы я собирался убивать руководителей партии. Я в самые тяжкие царские времена был против террора.
— Это и я могу подтвердить. Ты был неразборчив в выборе друзей — но это совсем другое дело. На тебя и по сей день ссылается Троцкий: "Опыт нашей совместной работы с Каменевым показывает…" Ленин еще в 1910 году говорил тебе о недопустимости сотрудничества с этим двурушником и предателем дела революции… А ты еще и породнился с этой падалью.
— Я порвал с Троцким…
— А теперь снова вступил с ним в союз. Мы много раз прощали тебе, и теперь, когда мы наголову разбили оппозицию, когда укрепили партию настолько, что ей не страшны никакие уклоны и загибы отдельных зарвавшихся политиканов, мы все-таки должны глядеть в оба, чтобы не допустить ненужных осложнений.
— Я сегодня как никогда, как ни в какое время с партией и с ее руководящим ядром. Я разделяю все позиции и все направления строительства социализма в нашей стране… Помоги мне, Коба, и я готов буду в любом месте, на любом посту доказать тебе мою преданность делу революции.
— Мне не нужно доказывать. Кто я такой, чтобы мне доказывать преданность делу революции? Ты, Лев, всегда на две головы выше меня был и по значимости, и по общей культуре.
— Никогда я не был выше…
— Не спорь. Ты — прирожденный вождь, а я всегда был маленьким исполнителем. У меня и сейчас никакой должности нет. Фактически руководит страной Политбюро, в котором я играю весьма незначительную роль…
— Помоги мне, Коба.
— Конечно же, помогу. О чем ты говоришь. — Сталин нажал кнопку. Вошел Поскребышев. — Вышинского!
Не прошло и пяти минут, как в дверях показался Вышинский. Каменев понял: государственный обвинитель был где-то неподалеку.
— Товарищ Вышинский, что же это у вас с товарищем Каменевым получилось?
— Военная Коллегия Верховного Суда СССР приговорила обвиняемого Каменева Льва Борисовича к высшей мере наказания — расстрелу с конфискацией всего лично ему принадлежащего имущества…