Групповые люди

Азаров Юрий Петрович

Гигантская Россия была скручена цепями, опоясана надзором, повержена.

29

— Олени! Рогами пора упираться! — это помощник Багамюка, Серый, орет визгливым голоском. За ним бригадиры и звеньевые:

— Строиться! На развод! Строиться!

Я подсчитал: за день мы раз двадцать строимся. Строимся на работу и с работы, в столовую и из столовой, на разводы и на проверки, в баню и из бани, в клуб и из клуба, на политинформацию и с политинформации, на выполнение разовых заданий, когда всего лишь два-три человека отправляют в разные наряды, надо идти строем, так велит придуманный Зарубой Порядок.

Само по себе построение вроде

бы безобидное дело, а что-то выколачивает из твоей души, вселяется в тебя что-то механическое: забота одна — не войти в ссору с отданной командой, делать вид, что ты весь подчинился, и при этом непременно сохранить себя, машинально занять место в строю, стать рядом с Квакиным, он с левой пошел, и ты — с левой, иначе заорут, на ноги наступят. Вроде бы ты и не держишь в уме, с какой ноги тебе следует наступать, а все равно нога сама адресует голове, принимает данную команду. Принимает и сама следит за тем, чтобы лишнего чего не сделать, чтобы не поторопиться.

Первая арестантская заповедь: "Не спеши!" — срок большой, он сам идет, и чем меньше ты будешь суетиться, тем он быстрее да незаметнее пройдет. Вторая заповедь — "Не бойся!" — означает: хуже ничего не будет; даже если и случится смерть, то и она, милая, будет тебе как подарок, как избавление от мук. И третья заповедь: "Не верь!" — не верь ни ближнему, ни дальнему: дальние тебя давно предали, а ближние тебя сегодня и завтра могут предать!

Первые две заповеди в меня вложились в один миг. Без трудностей. А третья стала было складываться, да не получилось. Всякий раз, когда она давала о себе знать, возникал перед глазами душистый малиновый румянец на щеках и пепельные серые глаза в слезах молили: "Не дам! Не пущу!" — "Что не дам? Кого не пущу?" — пытался я отодвинуться, уйти, чтобы не видеть ни пепельных глаз, ни малиновых щек. Она упрямо молчала и еще удобнее гнездилась в теплых укромных уголках моих надежд.

После того прекрасного вечера я два месяца не видел Любу. А потом она снова приехала, точнее, я нашел ее под розами. Мы вышли из здания и пошли неизвестно куда. Я видел, как туманились ее глаза, когда я ей рассказал о себе.

— А знаете, и в Москве открыли музей Достоевского, — сказала она вдруг. — Далеко он отсюда?

— Совсем нет, — ответил я. — Сейчас спустимся на площадь Коммуны, а там совсем рядом бывшая Божедомка, теперь улица Достоевского. О, вы знаете, там один из лучших московских памятников писателю.

Памятник действительно ее поразил больше, чем полупустой музей. Из куска мраморной глыбы восходит согбенный мыслитель в накинутой на голые плечи арестантской шинели, приподнятые к самой груди руки, и жест — не скрещенные пальцы, как на портрете Перова, а жалостливо и бережно правой рукой он держит три пальца левой руки, держит как душу, — такой сиротский жест.

Люба молчала, и я рад был, что она не сказала: "Ничего подобного не видела! Ах, как это здорово!" Она молчала, и еще сильнее заиграл малиновый румянец на ее щеках. А потом налетела стая ворон. Закружилась и закаркала. Два черных ворона сели писателю на плечи.

Мы вышли за ограду и пошли в сторону метро "Новослободская". Я взглянул на Любу. Из глаз у нее, прямо по малиновым щечкам катились слезы.

— Что с вами?

Она молчала. Я не стал расспрашивать.

В метро мы проехали одну остановку, и я глядел на ее отражение. А сидевший напротив нас мужчина в упор рассматривал меня и Любу. Рассматривал и понимающе улыбался. Мне хотелось крикнуть ему: "Не раздевай же нас так нахально, скотина!" — а он, должно быть, понимал, что я кричу, и нагло улыбался. Потом я понял, что он навеселе. Когда мы выскочили из вагона, он тоже двинул за нами. Мы встретили его и у железнодорожных касс. Нам удалось быстро купить билеты, и мы пошли в ресторан гостиницы "Ленинградская".

Я думал о своем, и она мне не мешала. Машинально мы сделали заказ, что-то съели. Я пытался острить, а Люба все молчала. Тогда я снова стал что-то угадывать, предсказывать, а того веселья, которое было раньше, в Ленинграде, уже не получалось. Потом мы снова оказались на улице и долго ходили. Неожиданно мы оказались возле дома, где жил мой приятель Максимов. Я ему позвонил, и он ответил: "Заходи!"

Если я кому и не доверял, так это Максимову. Странный это был человек. Работал он ответственным секретарем одного из журналов. Писал стихи и почему-то нигде их не печатал. Я знал его родословную и слушал ее раз десять, разумеется с фотографиями, документами, источниками. Отец его был запечатлен на знаменитой общей фотографии государственного аппарата сороковых годов, со Сталиным в центре. Отец Максимова, министр не то лесной, не то лесообрабатывающей промышленности, стоял в пятом ряду и ничем не отличался от других сорокалетних командармов мирных дел: широкое, скуластое крестьянское лицо, крепкие плечи, один или два ордена, и какая-то упрямая основательность в осанке, точно и не его через год-другой поставят к стенке, сорвут петлицы и ордена и прошьют автоматной очередью.

Максимов-старший был действительно из крестьян. А его жена, красавица Волконская, как уведомлял Максимов-младший, была на самом деле из рода декабристов Волконских. Родителей жены Максимова в тридцать седьмом тоже шпокнули, ее возлюбленный, поручик Шеломов, он же один из руководителей штаба Тухачевского, был сослан на Урал, где вскоре скоропостижно скончался и похоронен на свердловском кладбище, его могилу, как утверждал Максимов-младший, мать однажды посетила и землю с этой могилы держала при себе до конца своих дней. От матери остались совершенно восхитительные фотографии: длинные белые шали, распущенные волосы, весенний сад весь в цвету, и она в нем, фея, с ясными глазами, тонкая и веселая, точно иллюстрация к бунинским рассказам. От матери остались и книги — целое состояние: классика на русском, французском и немецком языках — золоченые переплеты, гравюры и литографии, изысканный дух прошлого века.

Люба произвела на Максимова совершенно непонятное впечатление. Он уверял, что она как две капли воды похожа на его мать. Потому тут же и были вытащены семейные альбомы:

— А вот здесь мама с Куприным. А вот здесь с Лемешевым. А хотите, я вам личную подпись Сталина покажу? — И, не дожидаясь ответа, он достал удостоверение отца, где действительно значилась, черной тушью или черными чернилами, отчетливая подпись вождя, какую я знал лишь по многим ее отпечаткам его собственных изданий. — А вот я еще один уникальный снимочек покажу.

На фотографии была запечатлена снова мать Максимова с довольно приятной женщиной.

— Это моя мама с женой Поскребышева, помощника-секретаря Сталина, знаменитого Поскребышева.

— Чем же он был знаменит? — спросил я.

— Более преданного и верного пса не знала история. Он безумно любил свою жену. И вот однажды он, как обычно, взял со стола Сталина подписанный приказ об очередном расстреле "врагов народа". Задача Поскребышева состояла в том, чтобы передавать приказы непосредственно исполнителям. Он сел в свое кресло и вдруг увидел, что в приказе только одна фамилия. И это фамилия его собственной жены. Поскребышев залился горючими слезами, стал на колени, взял этот листок с приказом в зубы и пополз к дверям Сталина. Сталин, по своему обыкновению, работал. Удивился, увидев своего преданного секретаря ползущим на коленях с листком бумаги в зубах.