Грустная песня про Ванчукова
Шрифт:
– Домой хочешь?
– Ещё как!
Барышев продиктовал имя, номер телефона. Сергей Фёдорович позвонил, обо всём договорился. Утром к общежитию подошла машина. Ехали час. На аэродроме ЦАГИ в Жуковском Ванчукова подсадили в кстати подвернувшийся самолёт. До аэропорта Абагур оставалось три с лишним тыщи вёрст, двенадцать часов лёту, три промежуточных посадки. Ванчуков сидел, скрючившись, на узкой твёрдой скамье по борту холодного салона. Фюзеляж транспорта был весь заставлен ящиками с оборудованием. Через час из кабины вышел штурман, уставился на порядком замёрзшего Сергея, сердобольно спросил: «Спирт будешь?» Оказалось, что как ни верти, а хлеба и тушёнки всё равно меньше, чем спирта.
Сели в Абагуре, прямо посреди города. Барышев
Глава 3
Гулкий коридор городского глазного диспансера ядовито пах новым линолеумом и чем-то ещё, волнующе-медицинским. Ранним вечером под высоким потолком тускло светились молочно-белые шары потолочных ламп. Метрах в тридцати, в конце коридора, в дальнем торце в стене угадывалось полутёмное окно.
– Сколько створок у оконной рамы, две или три? – спросила Евгения сына. Створок было четыре.
– Две, по-моему, – прищурившись, тихо ответил Лёва. – Ну, может, три. Мам, ну какая разница! «Смутился, – подумала Женя, – вот зря я с ним так».
– Ты посиди – я скоро, схожу пока в аптечный киоск внизу. Если раньше вызовут, заходи, – вполголоса попросила сына. Тот, поправляя тяжеленные, оставляющие канавку на переносице очки, лишь молча кивнул, провожая маму взглядом.
Аптечный киоск Евгении не был нужен сто лет в обед. Просто – собраться с мыслями. А мысли посещали невесёлые. Вот и сбежала, чтобы не дай бог не разреветься при сыне. За полтора месяца Евгения «собрала» всех приличных глазных врачей города. А результата как не было, так и нет. Доктор Гликман, главный офтальмолог, стал последней надеждой. Выше идти некуда. И не к кому.
Лёва не любил больниц. Какой нормальный парень в восемнадцать может их любить? Лёва любил две вещи: математику и бокс. И тем и другим занимался давно. Занимался честно, самозабвенно, без поблажек. Учёба и спорт помогали друг другу, были единым целым. К математике, привечаемой мальчиком с детства, незаметно добавилась физика. Всякие химии-истории-биологии шли не очень, поэтому школьная медаль вышла лишь серебряной. Но что значит «лишь», если в городе выпускников-медалистов в тысяча девятьсот пятьдесят седьмом по пальцам перечесть? К боксу же сразу после вступительных экзаменов – серебряные медалисты сдавали два, а не четыре – добавилась институтская секция альпинизма. Руководитель секции, расслабленный жилистый тридцатилетний доцент кафедры сопромата Угрюмов, полностью соответствовавший фамилии, посмотрел на пришедшего новобранца, коротко кивнул, приладил пояс, зацепил страховочным концом и пустил вверх по тренировочной стене. Посмотрел с минуту, тут же проснулся, встал со скамейки, даже присвистнул. Семнадцатилетний жутко серьёзный и жутко стеснительный студент первого курса по специальности «обработка металлов давлением» Лев Сергеевич Ванчуков был немедленно зачислен в альпинистскую секцию – ещё даже не успев спрыгнуть и коснуться пола носками новых кедов.
Целый год всё было нормально. Но в конце первого курса пришла беда. Дрянное зрение (а другому-то и взяться неоткуда, если оба родителя с детства с миопией средней и сильной степени) пошло вниз стремительно. Подбор очков, повторяемый теперь каждые два месяца, не помогал. Не успевал парень привыкнуть к новым линзам, как они уже годились разве что для мусорного ведра. За полгода цифры съехали с «минус трёх» до «минус пяти». Было понятно, что этим
Лёва не жаловался. Он вообще не привык жаловаться, никому и ни на что. Был он упёртый, спокойный и справедливый. Небольшого роста, может, на сантиметр выше отца. Флегматичный. Шуток не понимал. Из-за многолетних занятий боксом все его в округе знали, шпана не связывалась – были поползновения, но всякий раз кончались для шпанцов плохо. Он и теперь ни на что не жаловался. Мама случайно обратила внимание: сын иногда морщится так, будто что-то его беспокоит. Лёва долго не сдавался, на мамины расспросы отмалчивался, но потом всё же признался: «Голова стала болеть».
В кабинете глазного врача никого не было – сказали, отошёл на консультацию в горбольницу. Лёва сидел на фанерном стульчике возле самой двери. Гликман на приём опаздывал уже минут на пятнадцать. Лёву это не беспокоило. Если придётся ждать – значит, буду. А как иначе?
Через минуту после маминого возвращения пожилой усталый сутулый доктор Гликман быстрым шагом, чуть подволакивая левую ногу, прошёл длинным коридором, открыл дверь кабинета, махнул рукой – «заходите». Посадил сына и мать на два стоящих рядом стула. Вопросов задал немного. Лёва к ним привык, потому что слышал их и раньше, у других врачей. Ответы выслушал внимательно. Было видно, что никакие вопросы ему не нужны – работал он уже лет сорок, так что все вопросы были давно заданы, ответы получены. Лёва, правда, даже улыбнулся: вопросы доктор задавал вроде бы ему, а отвечала в основном мама. Доктор в ответ улыбнулся тоже. Глаза его были зелёные, добрые. Несмотря на приличный уже возраст, очков он не носил. «Наверное, это хороший признак, – подумала Евгения, – если офтальмолог сохранил собственное зрение. Пусть тогда и нам поможет…»
– Ну, давайте, молодой человек, учить вас ничему не надо, всё и так сами знаете. Лопаточку в руки, левый глаз прикрываем, читаем вторую строку… Третью… Четвёртую…
Проверил другой глаз. Пощупал глаза через прикрытые веки.
– Хорошо, хорошо, молодой человек, давайте к гиперболоиду инженера Гарина! – «Юморной он всё же», – усмехнулась Евгения, наблюдая, как Гликман прилаживает голову сына к солидному офтальмоскопу.
После осмотра глазного дна задумался. Недолго помолчал:
– Подождите маму в коридоре, хорошо? Я её скоро к вам отпущу.
Лёва сосредоточенно кивнул, встал, вышел, закрыл за собой дверь.
Доктор сел за стол, придвинул стул, сложил руки перед собой, сцепил пальцы.
– Не стану вас зря обнадёживать. Вы ведь хотите знать всё как есть?
Евгения сосредоточенно кивнула.
– Так бывает. Не очень хороши дела с детства, но… – доктор Гликман замялся, подыскивая слово, – …но терпимы. Словно, ну, как поточнее сказать, привычны. Человек же ко всему привыкает. И потом, лет в шестнадцать, семнадцать, у кого как, может, в восемнадцать – раз! – и такой вот скачок. Даже, я бы сказал, прыжок. Недобрый. Проблема в том, что мы не знаем, на каких цифрах тот прыжок остановится, – доктор опять помедлил, – и остановится ли вообще. Вы меня понимаете?
– Что вы хотите сказать? – каким-то чужим, металлическим голосом вымолвила Евгения.
– Я хочу сказать вам правду. И я её скажу. Так вот. У вашего сына всё было неплохо. Процесс не прогрессировал. Да?
Евгения опять кивнула.
– А потом – выпускной класс. Экзамены, волнения. К тому же он у вас боксом занимается. Правильно?
– Правильно… – эхом отозвалась Евгения.
– Даже если по голове не получал, бокс – это как вибрационная болезнь у шахтёров с отбойным молотком. Только там это профессиональная вредность, а здесь – вот даже не скажу, что. Постоянные сотрясения корпуса. Напряжение мышц шеи и спины, рефлекторно передающееся на зрительную мускулатуру. Рассуждать можно долго и красиво, никто не знает, как там на самом деле. Одно известно – бокс с сохранением геометрии глазных сред и остроты зрения не дружит. Вы меня понимаете?