Грустная песня про Ванчукова

Зуев Михаил

– Серё-о-жа, – глядя куда-то в другую сторону, низким грудным тоном прогудела Евгения, – он… он ослепнет.

– Когда?.. – сдуру ляпнул Ванчуков. – Ч-чёрт, я не это хотел сказать! Что ты такое несёшь?! – Евгения не ответила. Отвернула лицо в сторону. Осенний ветер сушил и холодил влажные скулы и щёки.

Повисла тишина. Женя собралась с силами, твёрдо отчеканила:

– Гликман… дал нашему сыну!.. шанс, – «нашему» прозвучало с надрывом. – Один шанс, Серёжа! Если его будет оперировать Пегов… – Ванчукова передёрнуло. С женой он давно договорился: что было, то быльём поросло. Теперь же Евгения договорённость нарушила.

На лице Евгении снова проявились едва заметные на ветру мокрые дорожки под глазами. Ванчуков отвёл взгляд. Многое пришлось ему в жизни пережить, но в такие минуты он чувствовал себя сволочью.

Беззащитной сволочью. Тихие беззвучные женские слёзы испепеляли мужскую душу, словно беспощадная вулканическая расплавленная лава; и не было от них спасения.

Всё началось почти четверть века назад. Женька Гурова была старше их всех, без пяти минут выпускница «доменного» факультета. На вечеринку в общежитие привёл её Славка Утёхин. Они тогда гурьбой сидели, второкурсники, конец зимней сессии праздновали. Славка был ровесником Женьки, на четыре года старше Ванчукова. У Сергея ещё детство в голове шарманку крутило, а Славка уже – мужик солидный. А солидному пора обзаводиться домом и семьёй.

Евгения вышла из исконных сибиряков, предки её крестьянствовали по Енисею да пушниной промышляли. А вот она решила в инженеры. Не просто так. Батя, недолго думая, решил подросшую дочь отдать за своего товарища, тоже охотника. Товарищ был положительный, хозяйство крепкое, хребет мощный – не перебить, не переломать. А Евгения не захотела. Повздорила сильно с отцом. Разругалась смертельно. Тот запер её в погребе. Защёлку изнутри гвоздём расковыряла; руки в кровь изгвоздав, ночью дверцу открыла. И, в чём была, пешком через тайгу подалась в город, на строительство комбината. Потом уже, сказали, повезло ей. Суженого-ряженого, отцом назначенного, в тридцать седьмом увезли прочь. Хозяйство порушили. Избу да делянки с землёй сровняли.

Ванчуков, сам хлипких дворянско-еврейских космополитских корней, женщин таких – плебейских, душою цельных, телом ладных, движениями плавных, речью глубоких – не встречал никогда доселе. Разве что на картинках. На репродукциях Кустодиева; может, ещё Петрова-Водкина. А тут вошла: тихая, но властная; медленная, знающая себе цену, но добрая. Светлая изнутри, но не коптящая.

Сергей залип. Что делать, не знал. Ходил за нею всюду. В библиотеку, в кино. На институтских комсомольских собраниях старался сесть поближе. Она его особо не привечала, но и от себя не гнала. Славка только головой покачал, сказал: «Тебе и карты в руки. Пошёл я». Не захотел быть третьим лишним.

Прошло лето, Женя выпустилась, стала молспецом, получила комнату в новом бараке, в верхней слободке, недалеко от комбината. Приняли её в партию. Они три месяца не виделись – летом Ванчуков уезжал далеко-далёко, на запад, на Обь, разнорабочим в изыскательскую партию. В первый день сентября, сразу после лекций, Евгения встретила у института. Сказала: «Пошли». Сергей не понял, спросил: «Куда?» Ответила просто: «К тебе и ко мне. К нам. Жить».

Что тут скрывать, не было у Серёжи мужского опыта до Жени. Так вдобавок, оказалось, и у Евгении не было мужчин до него – ничего не добился тогда настырный папаша с ненужным женишком. Вот так они одновременно стали: Сергей – мужчиной, Евгения – женщиной. Днями Серёжа учился, ночами устроился на подработку. Сначала электриком – а что такого, дело-то давно знакомое. Потом, после третьего, в прокатный, чтоб специальность с самых рабочих азов знать. Свадьбу комсомольскую справили через полгода. Весело, задорно. Обошлось без драки. Подарили молодожёнам обеденный стол и четыре стула – мол, чтоб в доме гости не переводились. С детьми не спешили. Только уж после того, как Сергей вышел на диплом, решились. Близнецы родились в начале сорокового, а уже весной Ванчуковы из деревянного, но тёплого и уютного слободского барака съехали в только что отстроенные светлые трёхкомнатные хоромы на главной улице. Улица становилась всё длиннее, новых домов – всё больше и больше.

Военное время Сергею запомнилось сумбурно, фрагментарно, словно в каком-то тумане. Он внезапно стал холостым. Из мужа и новоиспечённого отца превратился в рыцаря прокатного стана, лишь изредка покидавшего цех, где теперь жил на военном положении. Приходя домой на одну-две ночи в месяц, видел детей и жену словно со стороны, как будто это не его; как будто ему показывают какой фильм или спектакль, где он одновременно и зритель,

и герой. И без того не особо телесно состоявшийся, Ванчуков сбросил ещё семь кило, хоть кормили в цеху достаточно; стал мускулистым, жилистым, но чувствовал себя плохо. Сказывались постоянное пребывание в сухом раскалённом цеховом воздухе, безудержное курение, злоупотребление чифиром – тогда без него было не выжить, да и «наркомовский» спирт здоровья никому не прибавлял. Люди понимали: мы здесь, на комбинате, одни; помощи, замены, пощады ждать неоткуда. Многие, кто постарше, тяжело заболевали, их комиссовали. Кто-то умирал прямо на рабочем месте. Оставшиеся смотрели на приходящих новичков даже не снисходительно: с сожалением. Сожалели не из-за смертей товарищей. По большому счёту, к смерти все привыкли. Она устоялась, прижилась в ближнем кругу каждого заводчанина, как кто-то давно знакомый, не нуждающийся в представлении. Сожалели же потому, что неопытных молодых нужно учить. И не один день. Пока молодой слаб, положиться на него нельзя. Значит, нужно взвалить на себя больше. Ещё больше, чем было. Войне всё равно, где ты – в окопе ли, в цеху ли. Прокатит по тебе кованой танковой гусеницей, размажет по бетонке и не вспомнит: был, не был.

Евгения на появлявшегося на короткие побывки мужа смотрела с бабьей тоскливой жалостью, хотя так-то, в повседневной жизни, бабой не была: всё чаще «включала мужика». Знала: лучше так, урывками, чем изо дня в день, из часа в час ждать почтальона с треугольным конвертом. А то с похоронкой.

После войны, когда Ванчукова придавило и едва не погребло под свалившейся анонимкой, не отстранилась. Но и сочувствия особого не проявила. Сочувствовать не умела: отцовское воспитание, широкая кость. Ванчуков же изводил себя, видя, как те, кто начинал вместе с ним, а то и моложе, давно обогнали его, ставшего жертвой обстоятельств. Он не отдавал себе в том отчёта, но отчаянно нуждался в сочувствии. Друзей особо не имел: два настоящих, довоенных друга погибли, а просто пить с кем-то, чтобы «излить душу», не хотел. Да и вообще водку не уважал, как, собственно, и она его. К женщинам был не то чтоб равнодушен – просто некогда и незачем, ведь есть жена. И волнует она его до сих пор; сам себе порой удивлялся. Однако, не получая от неё отклика, потихоньку не заметил, как сам угас.

Трудно поверить, ни о каких «глупостях» с Изольдой поначалу и не помышлял. Девчонка и девчонка. Миловидная. Не в меру серьёзная. Ум живой. Бывает ехидной. И что? И ничего. Тем более дипломниц две. Барышева, дочь Вяч Олегыча, воспринималась Ванчуковым как филиал шефа. А в присутствии старших несуразности неуместны. Дипломный семестр вскоре закончился. Барышева получила на защите «хорошо», чему, зная предмет едва ли на «удовлетворительно», была безмерно рада. Три парня, как Ванчуков и предугадывал, защитились ни шатко ни валко, без особых претензий. Пегова блеснула. Доклад отбарабанила – видно было, что понимает, не зазубрила. На вопросы отвечала живо. Один раз сбилась немного, однако то было несущественно: сладкое яблочко без червячка не поспевает. Так что свой красный диплом она отработала.

После защиты прошло ещё с полгода. Партбилет Ванчукову осенью вернули. Он воспрял. На первомайской демонстрации пятьдесят пятого Сергей и Изольда, ставшая младшим инженером-конструктором в заводском КБ, шли в одной колонне. Им дали тащить один транспарант на двоих; Изе – за левую оглоблю, Сергею Фёдоровичу – за правую. На транспаранте было что-то написано про встречный план. После демонстрации оказались вместе в одной шумной компании, в гостях у ведущего конструктора. Пили яблочный сидр. Сидр – штука коварная; пьётся поначалу легко, словно играючи; голову сносит беспощадно.

Ванчуков отправился покурить на лестницу. Уже было там человек пять. На шум спора вышла Изольда. Постепенно народ всосался обратно в квартиру за добавкой: кто сидра, кто Массандры, кто водки. На лестнице Сергей и Иза остались вдвоём. Зачем Ванчуков привлёк девчонку к себе, ощущая собственной кожей под тонкой парадной рубашкой её грудь в тесных чашках бюстгальтера; зачем ему была нужна её гибкая талия; к чему его наглая левая рука угнездилась на её правой ягодице – Ванчуков не понимал и двадцать лет спустя. Изольда не дёрнулась. Не отстранилась. Неумело, окаменев, горячие сухие потрескавшиеся от весеннего авитаминоза губы ответили на поцелуй.