Грустная песня про Ванчукова
Шрифт:
Когда Олику минул год – случилось то, понятно, глубокой зимой – и он собрался уже вполне самостоятельно пойти, Калерия Матвеевна приладила к внуку помочи-ходунки и каждое утро теперь отправлялась вместе с ним по узкому коридору – осваивать дальнобойный маршрут из большой комнаты в кухню и обратно. Падать не мешала; подхватывала в полёте помочами в самый последний момент так, чтобы прочувствовал, что такое падение. Поначалу Олик недовольно хмыкал всякий раз, отлавливая свой нос в нескольких сантиметрах от пола. Потом сосредоточенно замолчал, а вскоре начал улыбаться, поднимать голову вверх, глядя на бабушку: вычислил ангела-хранителя.
Летом, как раз, когда стукнуло полтора, как раз тогда, когда Ванчуков-младший
Ближе к сентябрю из своей столичной Москвы в гости наконец снизошла Фрида Моисеевна. Сергей мать не видел давно, даже робел поначалу. Та вела себя чужой тёткой. С Изольдой поручкалась коротко, близоруко глядя из-под тяжёлой оправы, едва кивнув так, что Иза почувствовала себя оплёванной. Олика взяла на две минуты на колени, изображая интерес; потом избавилась, спустила на пол, сунула какую-то дешёвую пластмассовую машинку. Пожав недоумённо плечами, Сергею тихо сказала: «Не понимаю, зачем тебе…» Было то наедине, но Калерия Матвеевна услышала. Минут через пять пригласила Фриду Моисеевну в свою каморку, прикрыла дверь. Сказала пару фраз, сдобрив образчиками лексикона, в совершенстве освоенного в красных застенках образца тысяча девятьсот девятнадцатого года в Тобольске. Ашкеназско-лютеранский гонор оказался бессилен пред разъярённым презрением выпускницы Смольного института, русской дворянки с дальними греческими корнями. Тем же вечером пышущая злобой Фрида стараниями срочно приглашённого в дело Нечистого съехала в другой номер малосемейки, а через день и вовсе ретировалась из города.
– Простите, Сергей Фёдорович, – сказала следующим вечером за шахматами Калерия Матвеевна. – Простите. Я несдержанна и груба. Примите великодушно мои извинения… – сделав паузу, добавила следом короткое матерное слово. Ванчуков в смущении отвёл глаза, потом «зевнул» тёще «слона».
– Никому не позволю, – отчеканила! – так вести себя с моим внуком… – замолчала, потом твёрдо закончила: – И с моей дочерью. Увольте, дорогой зять.
Лето шестьдесят четвёртого для Сергея Фёдоровича выдалось жарким во всех смыслах.
Лёва в первых числах июня защитил кандидатскую. На защиту отца, конечно, приглашал, но Ванчуков ехать не решился. С работы бы отпустили, жену, понятно, и спрашивать бы не стал. Но вот не поехал. Боялся встречи с сыном. Умом понимал: ничего плохого та встреча за собой бы не повлекла; совсем даже напротив. А вот сердцем – не смог. Смалодушничал. Позвонил на следующее утро, и то – не сыну, а Финкелю. Витька звонку обрадовался, сказал, прошло блестяще, просто без сучка, без задоринки. Так что ещё семестр, ну, максимум два, Льву Сергеевичу надо походить в старших преподавателях, а там будут уже выставлять на конкурс на доцента кафедры.
Сергей Фёдорович в начальниках прокатного цеха чувствовал себя вольготно. К своим почти пятидесяти, убелённым лёгкими пока сединами, годам в профессии для него уже давно не было белых пятен. В коллективе Ванчукова уважали за неутомимость, железную логику и глубокие знания всего заводского цикла, а не только своего прокатного дела.
Завод заканчивал
Национальная политика – штука непростая. Когда зачинается новое дело, то все ставки, конечно, на «варягов». Потому что собственных спецов нет: взять неоткуда, не обучены, а если и как-то обучены, то молоды, не готовы к серьёзным нагрузкам и запредельной ответственности. «Варяги» – другое дело. Старые, опытные. Ушлые, наглые, знающие цену себе и жизни. Приезжают, разворачивают завод на пустом месте, запускают производственные циклы. Берут без страха на себя трёх-четырёхлетний стартовый и переходный период. А дальше… дальше нехорошо варягов оставлять. Они, конечно, инициативны, работоспособны, квалифицированны. Но есть одна беда: плохо управляемы. Потому что многие вещи, если не все, знают лучше других.
Пока завод запускают, местная власть зубами поскрипывает, но готова терпеть «варяжьи» выходки. Ругань с горкомом, баталии с горисполкомом, требования по отдельному продовольственному и промтоварному снабжению заводского коллектива, постоянное вытаскивание сдаваемых свежих новостроек из городского фонда с передачей жилых домов в ведение завода. Понятно, не для себя стараются, для людей: иначе кто пойдёт на завод-то работать? Если жить негде и есть нечего?! Кругом степь, в степи летом жарко, зимой замогильно холодно. Да и одной зарплатой хорошие кадры не заманить, все понимают – зарплату ещё куда-то потратить надо. Вот и отгораживается завод от города ОРСами [9] , где тебе и мебель, и одежда, и телевизоры с холодильниками без очереди, и продукты питания – всё есть для своих. По заводским пропускам.
9
ОРС – отдел рабочего снабжения.
Не нравится такой «коммунизм не для всех» местному начальству. Но вынуждено терпеть; терпеть и исполнять, иначе всё встанет; а если встанет – так с них самих республиканский ЦК тут же головы снимет. Но как только вышли на проектную мощность – в руководстве завода становятся нужны люди управляемые и полностью зависимые от местной власти. Тем более, если ещё и присоединяются тонкости, связанные с национальной политикой. А уж они присоединятся, будьте уверены.
Какие-то два года назад в заводских управленцах не было видно ни одного лица коренной национальности. А теперь у каждого начальника цеха, у каждого заведующего службой – в заместителях спец из числа нацкадров. Один шаг, один щелчок – и старое начальство пойдёт вон, а вчерашние заместители станут начальниками. Другой вопрос, что они там сами накомандуют. Но ведь не идиоты. Натасканы за несколько лет наставниками. Всё должно быть нормально. Если нет, то пусть теперь сами и отвечают.
А варягам – тем пора подниматься на крыло. Ждут впереди новые города, новые заводы.
Вяч Олегыча неделю назад срочно затребовали в Москву. Ему собраться – подпоясаться, да до аэродрома доехать. У завода два своих самолёта, так что вылететь можно буквально через полчаса. Вернулся сегодня ночью, уже не из Москвы, из Днепропетровска, ближе к утру. Не спал, не брился, на утренней планёрке выглядел усталым, но довольным: огоньки в глазах. Ванчуков знал, когда и отчего в глазах Барышева появляется неподдельный охотничий азарт. Перед началом планёрки подошёл, тихо сказал: «Вечером у меня. К семи. Не опаздывай».