Грустная песня про Ванчукова
Шрифт:
Краткий миг спустя они в панике отшатнулись друг от друга, будто оба попробовали что-то опасное, страшное, что-то ядовитое, будто каждый из них был для другого змеёй, будто их шибануло током из трансформаторной будки: «Не влезай! Убьёт!» Но было поздно.
Дальше началось непотребство. И дело тут вовсе не в том, кто с кем и в каких художественных подробностях стал спать.
Начать нужно с того, что Изольду сразу следовало вынести за скобки и оставить в покое. И вовсе не потому, что жена Цезаря выше подозрений – ни жён, ни цезарей на горизонте, понятно, и близко не наблюдалось. Причина в том, что она-то как раз была абсолютно свободна и распоряжаться собой имела полное право так, как ей заблагорассудится. Тем более Иза девушка молодая, неопытная; раньше с мужчинами в отношения вообще, а тем более – в близкие, никогда не вступавшая. С другой стороны, молодость
Сергею Фёдоровичу было сорок. Воспитания хорошего, из семьи, стоявшей на традициях – как с отцовской, так и материнской стороны; ни в детстве, ни в ранней юности Ванчуков не изведал сиротства. Когда Женя Гурова, сызмальства обращавшаяся с охотничьей малопульной винтовкой спорей и привычней, чем с тряпичной куклой, взяла его в охапку, она озвучила план, простой и честный. «Жить». И этот план существовал до момента, когда у них всё началось. С Изольдой же инициатором выступил Сергей Фёдорович; выступил безответственно, глупо, малодушно, не имея к тому же никакого плана и никаких намерений, простирающихся дальше съёма штопаного девичьего нижнего белья. Ванчуков сделал то, что делать был не должен; сделал то, что похотливые дворяне вроде озабоченного графа, отца русского сериала, делали со своими дворовыми девками. В конце концов, Бог графам судья, но там девки были взаправду своими, потому что – крепостное право. Здесь же совершён был поступок нечестный, вероломный – и в отношении девушки, и в отношении своего (и не только своего!) будущего.
Вдобавок в Изольде не было по-настоящему ни перца, ни соли, ни должного воспитания, ни стержня: что могла заложить в неё мать-тиран, наедине с кем она осталась в раннем отрочестве? Что ж удивляться, что в недавнем прошлом Ванчукову девица Пегова быстро наскучила. Мир не без добрых людей: Евгении всё стало известно скоро. Никакой такой ревности от нежданного известия она не испытала. Всё потому, что известие было ожидаемым: Евгения выжгла рядом с собой весь ванчуковский кислород. Женя понимала, что рано или поздно, но – так будет, так произойдёт; что почти бездыханный Сергей выпадет из безвоздушного пространства рядом с ней, не обладая силами прекратить тяжеленную муку, в какую попал – неважно, по своей или не по своей воле.
Сергей тяготился отношениями с Изольдой. Они вели в никуда. Поэтому, когда Женя заявила на него свои права, малодушие Сергея было спасено. В один из дней он встретил Изу на улице возле заводоуправления; говорил не грубо, но нехорошо, держал себя нервно, куда деть предательски дрожащие руки, не знал. Глаза прятал. Девушка стала спокойна, попрощалась, ушла прочь. В пять минут всё было кончено. Женя ничего не сказала, только обняла Ванчукова крепко; он растёкся. Ему даже не стало стыдно, что было то не объятье жены, а, скорее, матери. Барышев, не видя более препятствий, сделал Ванчукова заместителем начальника прокатного цеха. Разваленная было карьера стала складываться, шаг за шагом налаживаться; на оттаявшей поляне робко пошли в рост всходы первых подснежников. Как инженер Ванчуков был талантлив; как оратор – речист; как изобретатель – инициативен; как управленец – точен.
«Один шанс, Серёжа! Если его будет оперировать Пегов…» Расклад понятен: один шанс для сына. И ни одного – для отца.
Иза пообещала и слово сдержала: Михаил Иванович сына прооперировал. Ванчуков не спал две ночи, и вовсе не из-за операции. В третью ночь шагнул за порог и из дома ушёл, чтобы никогда больше не вернуться.
В середине шестьдесят первого Изольда забеременела. Ванчуков больше не метался. Он взял купейный билет с двумя пересадками и поехал в Казахстан, где год как главным инженером металлургического завода посреди дикой степи был назначен Барышев. Вяч Олегыч встретил на не успевшей ещё нормально отстроиться станции, в дом приезжих не пустил, поселил у себя. Жил один, помогала приходящая домработница. Дочь давно вышла замуж, уехала с мужем на Донбасс; жена просто в Казахстан не захотела, зная, что это вряд ли надолго.
Барышев без эмоций выслушал. Наутро поехали на завод. Вызвал начхоза с фамилией Нечистой. Нечистой был человеком умным и неунывающим.
– Да всё же несложно, товарищ Барышев! Имеем: ожидаются три человека, товарищ Ванчуков, товарищ Пегова и мама
Ванчуков не развёлся.
– …требуется: поселить товарища Ванчукова, товарища Пегову и маму товарища Пеговой в одну квартиру. Так? Так. Теперь решение. Выделяем товарищу Ванчукову трёхкомнатную квартиру в заводском доме приезжих. Фонд заводской, не городской, проверки и внешние указания исключены. Товарищ Пегова после оформления получает койко-место в заводском общежитии. Для матери товарища Пеговой мы оформим временную прописку в частном секторе, есть у меня люди с вариантами. И живите себе на здоровье! Квартира большая, трёхкомнатная, меблированная. Телевизора, правда, нет, но холодильник и пылесос имеются. Даже посуда кое-какая… – довольный Нечистой, подкручивая усы, посматривал то на Барышева, то на Ванчукова.
Вечером Барышев с Ванчуковым выпивали немного на кухне. Водка Сергею не шла, колом вставала, было тревожно.
– Знаешь, Серёжа, – приобнял его Вяч Олегыч, – вся наша жизнь такая вот… – запнулся, не найдя слова, – такая, что бояться не надо. Вот взять Нечистого. А ты знаешь, что он полный кавалер всех орденов Славы? Всех трёх степеней?!
Ванчуков удивлённо покачал головой.
– Он пехотинец. Боялся всего страшно. Сидели на позиции, в блиндаже. Он до ветру вышел, штаны снял. Тут блиндаж сверху накрыло. Было двенадцать человек, остался он один. Без штанов. Наутро написал рапорт: прошу зачислить в разведроту. Говорит, страх как рукой сняло. Всю войну без единой царапины. А взвод вокруг три раза обновлялся. Три раза! Никого не осталось, кроме него. Так чего нам бояться, Серёжа? Дальше Стикса не пошлют, а с него выдачи нет! – засмеялся Вяч Олегыч. Ванчукову показалось: как-то неискренне. Обречённо.
Сергей Фёдорович возвращался из Казахстана притихшим. Выходило так, что первый раз в жизни ему нужно было принять решение не про станки, не про железки, не про больше стали и проката советской стране, не про прочее светлое будущее. Совсем нет! А – звучало-то как несмешно – про себя самого как живого человека. К такому не привык. Такому научен не был. Ванчуков против своей воли вспомнил сказку про Буратино: нарисованный на холсте очаг, длинный нос и потайная дверь. Буратино, понятно, был он сам. Длинным носом выступил другой орган. Но, что до очага и двери, они от того не стали менее устрашающими.
Евгению – да, боялся. Но выслушала спокойно. Встала со стула, подошла медленно, подняла руку. Залепила пощёчину, не сильно, не чтобы сделать больно – чтобы сделать памятно. Сказала: «Развода тебе не дам». Вздохнула и вышла из комнаты вон. Отрабатывать три месяца не пришлось: Барышев даже из своего далёка на старом месте оставался в силе. Всё уладил. Отпустили за две недели.
Тысяча километров по прямой. Полторы – по шпалам. Ванчуков выкупил всё купе, чтоб не мелочиться. Чемоданов набралось штук пять, может, шесть. Ещё коробки какие-то, но те сразу в багажный вагон, без разбора. Изольда хотела груз отсортировать, вдруг что в дороге пригодится, но Сергей сказал – лишнее.
В начале декабря. Отъезжали поздней ночью, в пляшущем свете фонарей. Студёно, ветрено, скользко. В вагоне натоплено ой как жарко. Кровь, застуженная ледяным суховеем, хлынула удушливой волной сразу в лицо, будто от пощёчины. Лицо с мороза запахло одеколоном, будто только что сбрызнули. Сергей снял охолодавшее пальто с цигейковой подстёжкой, бессильно опустился на диван. Женщины обустраивались напротив.
Ванчуков не мог понять, что происходит. Эти две женщины теперь были его новым домом. То есть он должен был чувствовать, что вроде как сейчас дома, никуда не уезжает; это дом теперь ехал с ним. А Сергей совсем не был дома. Как на новом месте – проснёшься ночью, встанешь по нужде, пока идёшь – соберёшь всю мебель и все углы, потому что не знаешь, куда и, главное, как. Не знаешь, как быть. Как жить – знаешь, как быть – нет. Но ведь он и с Женей не был дома! Давно уже не был дома нигде. Впрочем… всё же с Женей – был. Совсем недавно. Совсем недолго. В то короткое мгновенье, когда, сухо треснув, сгорела в воздухе последняя пощёчина. Люди хорошо запоминают, как что-то начинается, и совсем не помнят концов. А Ванчуков запомнил. Как будто кто-то другой сказал ему: «Запомни». Вот и запомнил. Не понял, но запомнил. Теперь же он сидел на диване в вагонном купе, как пришпиленный, и деваться ему было некуда. Будущий ребёнок спутал все карты, лишил всех планов, лишил вообще всего. Иза от ребёнка избавиться отказалась наотрез; рожать бы стала в любом случае, ситуация бы всплыла… А его уже однажды из партии исключали. Так что – без вариантов. Членом и мудями копаем мы могилу себе.