Грустная песня про Ванчукова
Шрифт:
Тут до него впервые дошёл смысл произошедшего.
Тумбочка с тяжеленными хрупкими пластинками на семьдесят восемь оборотов и уснувшим на ней патефоном и раньше не интересовала Олика – лишь однажды, глупо разбежавшись из коридора, он влетел в неё и разбил две или три штуки, брызнувшие по полу острыми хищными осколками. Наверное, такими же, только ледяными, Кай во дворце Снежной Королевы составлял слово «вечность». А теперь отсутствие тумбочки не оставило в Ванчукове никакого следа. Только: «Ну вот, и тумбочка тоже…»
К сороковому дню всё было кончено. Осталась старая китайская фарфоровая чайная кружка, многие годы потом хранившая Олика. Впрочем, в один из уже
Ноябрьский день краток, словно предрассветный сон. Ноябрьский день прорисован штрихами лаконичности. Ноябрьский день исполнен тревогой. Ноябрьский день говорит тебе – мальчишка, подумай о большем.
Лишь только придёт утро, на небосклоне появятся следы сумерек. И пусть блики оранжевой палитры цветят серые стены домов и прозрачные скелеты тополей. Пусть.
Неслышно пройдут минуты, и город окажется мягко и внезапно укрытым, сначала – серой пеленой тумана, поднимающегося оттуда, снизу, от пирсов и причалов; потом – волной войлочных глухих сумерек, когда даже иерихонские гудки порта будут казаться мягкими. Обволакивающими, баюкающими, безысходными.
Они шли – молча, сосредоточенно, глядя под ноги. Верно, у них была цель. Верно, они прошли уже двадцать кварталов, всё удаляясь, удаляясь, удаляясь от уютного старого домика – оставшегося там, за шумным проспектом, за театральной площадью, за россыпью белых хат на склоне горы, за невесомым движущимся горизонтом, очерчивающим Город со стороны неба.
Они шли – молча, неровно, нервно, думая на ходу каждый о своём. То один из них, то другой – силуэты, окружённые певучим влажным воздухом ноября – забегал вперёд, задумавшись, забывшись – нет, верно, забыв что-то важное. Потом они снова брались за руки, пытались идти в ногу, подстраивая шаги свои друг под друга; так трогательно и заботливо.
Верно, войлок тумана, стелившегося вдоль бухты, заставил их поднять воротники, зашмыгать носами, крепче прижаться друг к другу. Заскрипели под ногами бесчисленные мелкие, обточенные временем камушки. Пятна выброшенных вчерашним штормом тёмных влажных водорослей заставляли подошвы ботинок скользить, только усиливая пожатие сцепленных рук.
Мелкая водяная пыль висела, будучи осязаемой – символ безраздельного единения воздуха; на глазах темнеющего свинцового неба; морской воды, кипящей бурунчиками вдалеке, обрушивающейся на каменистый берег с остервенением безразличного вечного двигателя, не ведающего боли, возраста, усталости.
Они вышли на мол; весь из старых разбитых морем бетонных плит, облепленный ракушками и сыростью; на мол, где в стороне угадывалась старая разрушенная водонапорная башня красного пористого кирпича; и остановились.
Море было рядом. Теперь оно гремело во всю ширь береговой полосы; оно лизало подошвы ботинок; оно ласкало днища брошенных шлюпок. Оно рождало туман и ту самую серую пелену, что должна была накрыть Город через десяток предзакатных минут, отчертив границу между детством и зрелостью, отмерив расстояние между прошлым и будущим, в который раз отделяя день от ночи.
Они опять думали – каждый о своём, слушая гортанные трели диковинных морских птиц; внимая гулу вибрирующих валунов; чувствуя скрип и пыхтение прогибающихся старых просмолённых свай. Они стояли, соприкасаясь ладонями, словно пытаясь защитить друг друга от этой неуправляемой неизбежности. Набегавший сырой ветер придвинул их ближе, давал им свежесть, давал им влагу, растворённую в мириадах терпких пылинок, оставляя солёные следы на их лицах.
В какой-то миг они перестали думать – каждый о своём. Они перестали дуться друг на друга. Они поняли – и
Так стояли они – двое Ванчуковых, двое мальчишек, двое человеков. А ветер трепал седые волосы одного и раскачивал смешной помпончик на шапочке другого.
Если же есть машина времени – найти скрипучую латунную ручку, провернуть назад с хрустом, и тринадцатилетним стать.
А по пологой зимней утренней дуге плывёт состав, ход набирая, тот, что из города твоего в Москву, узоры на окнах, уютно-тепло в вагоне от рычащего в коридоре титана, Курский через три четверти часа, уютно-тепло в тебе от тягучего, нёбо обнимающего чая с печеньем и сахаром, и неба черна синь, и почти уже солнце, край его красен, как арбузный; а мальчишки вдали гурьбой с горки на санках; один-то выпал, да кубарем с шапкой наперегонки; а ты хочешь к ним, туда, где холодно, и хочешь здесь, где жар, титан и печенье, и нет в тебе грусти, что всего и сразу не бывает, потому что – бывает, и всё возможно, даже машина времени.
Если же нет на свете машины времени и не повернуть латунной ручки – да и что?.. Бывает всё. И всё – возможно. Всё всегда с тобой и навсегда в тебе. Да и зачем тогда машина времени? Всё равно не догнать улетевшую с горки мальчишкину шапку.
Январь семьдесят пятого. Город полного Солнца.
День последний.
Глава 7
От раскалённых чугунных батарей и сосредоточенной мыслительной деятельности тридцати с лишним молодых тел в ярко освещённой классной комнате перекатывалась душная влажная жара, стекавшая меленькими капельками по студёным оконным стёклам. С предпоследней парты в левом ряду у окна Ванчуков со скукой наблюдал, как похожие на огромные кегли, обвязанные страховочными ремнями да укутанные в мешковатые тулупы и шапки-ушанки с болтающимися тряпичными ушами на ветру, жонглирующем ветвями голых деревьев, дворники-высотники с помощью такой-то матери – впрочем, отсюда не слышной – и широченных двуручных лопат скидывали с крыши кирпичной хрущёвки лежалый, намокший и утрамбованный обнаглевшей весной снег. Своё сочинение он закончил уже минут как пятнадцать. Затем неторопливо, особо не скрываясь, почёркал ошибки Серёге Панову и дописал ещё пять абзацев, чтоб там не только на «трояк», но и на «четвёху» нормально потянуло. Оставалось ещё как-то прожить в предлагаемых обстоятельствах минут пять-семь. Ясно, что кроме созерцания дворников больше заняться было нечем.
Затренькал звонок с шестого урока.
– Седьмой «А», всё, всё, время вышло, сдавайте, сдавайте работы! – включила сирену классрукша Иннушка-Арлекинушка.
Панов сгрёб здоровенной правой лапищей свою и ванчуковскую тетради, открытой левой ладонью шлёпнул сидящего впереди Чиву по мясистому боку:
– Чивас, передай в президиум!
Плотный шкафчик с вросшей в плечи головой без шеи, Чива, оторвал спину от спинки стула, чуть подался вперёд; не оборачиваясь, завёл правую руку за спину, пощёлкал кистью, изображая страусиный клюв. Если б Чивас сейчас удосужился пойти устраиваться на работу в образцовский театр кукол, его бы наверняка приняли «с распростёртыми», прямо тут и без экзаменов. Панов запихнул обе тетради в клюв. Клюв кивнул отсутствующей головой и скрылся вместе с тетрадями под партой.