Грустный шут
Шрифт:
— Что, если б унесло меня? Стенку-то вон как продырявило!
— Ты и в море не пропадешь, — вынося ее на волю, утешал Барма.
— Дальше, дальше! Дальше отсюда! — требовала женщина.
Барма не понял.
Команда спешно разгружала судно. Он кинулся на подмогу. Дашино горло распирал крик. В черном небе — видела ясно — образовалось светлое пятнышко и заплясало в воспаленных, в вывороченных болью глазах. Глаза скользили, выкатывались из орбит и ни на чем не могли остановиться. Рот был закушен, рвало болью руки и ноги. Под ногтями запутался седой мягкий мох.
— Иди
— Пойду. Видно, укачало Борисовну.
— Рожаю ведь я! Рож-жжаюуу! — вся извиваясь, взвыла Даша.
Барма схватил ее на руки, бегом кинулся в глубь острова.
— Рожай, — мягко опустив ее на мягкие, нетоптаные мхи, сказал с нежною дрожью в голосе и оправил бессильно провисшие мокрые пряди, от которых пахло морем и чем-то новым, уже материнским. — Рожай, доля моя! — Он плавно оглаживал ее напряженное чрево, не мигая, глядел в глаза. — А пока спи, засни. Засни ненадолго. Боль пройдет. Пройдет боль, Дашенька, верь мне.
Шептал еще что-то, тихое, ласковое. Она заснула. И чудилось ей снова море, но не это — студеное, страшное, — иное, лазурное, среди теплых скал и вечнозеленых деревьев, на которых пели красивые веселые птицы, с цветка на цветок порхали бабочки, жужжали пчелы. Она и Тима вышли из моря, и кто-то маленький держал их обоих за руки. Ручонки его, крохотные, с тонкими пережимчиками, были теплы и розовы.
— Кто ты? — спросила женщина, целуя маленького человечка. Он не ответил, звонко и весело рассмеялся.
— Ааа! — разбуженная новым приступом боли, зверино выгнувшись, взвыла женщина.
И вдруг ей стало легче.
Теперь уж не она кричала, кто-то другой, от нее отделившийся, слабенький и мокрый. Она улыбалась устало и просветленно и немощно тянула к нему ослабевшие руки.
— Кто там? — спрашивала едва различимым медленным шепотом.
— Сын! Иванко! Ишь крикун какой! В мамку! — показав ей младенца, радостно оскалился Барма. — Теперь двое ругать меня станете…
— Дай его мне, дай!
— Обожди… Дай человеку умыться, убрать с себя все лишнее.
Прокалив на костре топорик, Барма отнял пуповину, перевязал ниткой и, укутав сына, подал его Даше.
— Сын у меня! Охо-хо! Сы-ынн! — заблажил он на весь остров.
Мужики бросили разгрузку и, схватив на руки счастливого отца, стали подбрасывать.
Митя, вскочив на искореженную палубу, зарядил пушку и выпустил в светлеющее небо ядро. Шипя и ворочаясь, оно летело над волнами, пока не затерялось где-то в пространстве.
Гонька записал в журнале:
«Ураган был. Смыло Матюшу. Нас выбросило на неведомый остров. Тут сын у Тимы родился, Иванко».
Пропал один матрос — явился другой. Он явился под ураганный вой. Купелью его стал океан, крестными — Митя, Бондарь и братья Гусельниковы. Радуясь крестнику, печалились о Матвее, которого все любили за доброту и наивность. Из одиннадцати братьев он был, наверное, самый бесхитростный, самый бескорыстный. Что ни попросишь, не задумываясь отдаст. Его так и прозвали: «Возьми». И вот не стало «Возьми», и каждый из братьев, бодрясь при строгом Егоре, наедине вздыхал
— Давайте на острове поищем, — предложил Митя.
— Сперва устроиться надо, — возразил Егор, которому тоже не терпелось кинуться на поиски брата. Однако порядок есть порядок.
— Чо устраиваться-то? Вон плавник — натаскаем, будет избушка, — оглядев берег, сказал Бондарь.
— А Дарья с младенцем до той поры на ветру стынуть будут?
Среди перенесенного со шхуны имущества нашлась более или менее сухая шкура. Егор приказал братьям рыть яму. Барму, поглупевшего от счастья, вместе с Бондарем послал вылавливать бревна. Бревна, связав, установили вокруг ямы конусом, аккуратно обложив дерном. Из тонких жердей сколотили дверь, обтянув ее шкурой. Внутри изладили нары, вместо печки приспособив железную коробушку.
— Крыша на первый случай есть, — приведя в это убогое жилище Дашу, сказал Егор.
Запогремливал огонек, на «печи» закипел чайник. Барма привязал к потолку корзину. Натолкав мха в нее, постелил сверху оленью шкуру.
— Чем не княжеская постель? Лежи и правь струю в небо. Весь остров твой отныне, сынок!
Даша, распеленав «хозяина острова», накрылась пеленкой, и все услыхали сладкое чмоканье.
— Пойду пройдусь, — сказал Митя, все еще стеснявшийся Даши. — А вы перенесите остатки с судна.
Все вышли.
Даша склонилась над сыном, мявшим губами сосок. Лицо ребенка было напряженно и сосредоточенно, ручонка крепка, а красный лобик наморщен. «Как у отца морщинки-то», — отметила Даша, коснувшись губами мягкого лба, покрытого длинным белым пухом. Иванко еще сильней свел морщины, больно куснул за сосок.
— Тима! Он же зубастый! — оторвав сына от груди, заглянула в ротик ему: там синели три крошечных зуба — два внизу, один вверху. Губы, потеряв грудь, всасывали воздух, шлепали. В углах вялого и еще бесформенного рта вскипали молочные пузыри. «Господи, неужто он будет большой и красивый?» — изучая некрасивое лилово-красное личико сына, думала Даша, жалея ребенка, которому еще так много расти, болеть и плакать.
«Не дам ему плакать! Будет балагур, как тятька!» — решила она, проникнувшись горячей, но еще не материнской нежностью. А он уж закрыл блекло-голубые, в младенческой пленке глаза; пальчики, словно цветочные лепестки в безветренную погоду, успокоились и замерли.
Запеленав уснувшего сына, уложила в зыбку, стала покачивать. Скрипели ремни, корзина. Пахло мхом, углями, сырым деревом. И еще чем-то пахло, незнакомым и близким. Даша не сразу поняла — сыном!
Спит, чуть слышно посапывая, как маятник качается на ремне зыбка. А Тима молчит, вороша мягкую заячью шерстку. Лоб опустился, набрякли морщины. Из-под густых ресниц совсем не видно глаз. Закручинился, что ли? На него часто находит. То весел, то сумрачен вдруг станет. Причин смуты его Даша часто не понимает.