Грязная любовь

Харт Меган

– Но у меня кроме сисек и задницы еще есть мозги.

Она сморщила нос, осуждая мою лексику.

– А разве твои мозги на виду? Кому их видно?

Как я объясняла Дэну, что не считаю, что бросить бесперспективное и бессмысленное занятие – значит отступить. Наоборот, это значит – проявить ум. Я даже не думала о том, чтобы с ней спорить. Да и какой в этом смысл, когда на протяжении уже многих лет она читает мне одну и ту же лекцию? Я глотнула воды и стала лизать кубик льда, чтобы, если не сдержусь, не ответить

ей какой-нибудь резкостью.

В кои-то веки она не стала продолжать тему. Вместо этого принялась в подробностях излагать какую-то сплетню – что в любом случае было лучше, чем лекция, которую я знала наперед, – так как она оставляла меня в покое, так же как мой вес и мои мозги. Сплетня касалась дочери ее подруги Дебби Миллир Стеллы, которая только что стала матерью.

– …И она назвала его Аттикой! – Моя мать покачала головой, что ясно выдавало ее мнение относительно этого имени.

– А что? По-моему, нормальное имя. Все лучше, чем назвать его Адольфом.

– За словом в карман ты не лезешь, – заметила мать. – И зачем тебе еще мозги?

– Ну извини.

Забавно, что, повзрослев, кое в чем в отношениях с родителями мы остаемся прежними, в чем-то даже детьми. Я не боялась, что она перегнется через стол и шлепнет меня по губам, но где-то в подсознании мелькнула мысль, что этого можно ожидать.

Официант вернулся с нашим заказом, хотя я уже потеряла аппетит. Но все равно сделала глоток густого шейка, чтобы моя мать не придралась ко мне еще по этому поводу.

– Элла, – наконец со вздохом сказала она, отталкивая от себя тарелку с наполовину съеденным салатом. – Мне нужно поговорить с тобой о твоем отце.

– Хорошо.

Я положила вилку на стол и вытерла рот салфеткой. С отцом я разговаривала меньше, чем с матерью. Чаще всего это случалось, когда я звонила домой и трубку брал он. Мать обычно говорила о нем как о вещи: «Мы с отцом смотрели то шоу, в котором приводятся примеры сверхчувствительности шариков и мурок» и «Мы с отцом думаем сделать на кухне ремонт», хотя на самом деле отец весь день проводил развалившись за телевизором всегда с полным стаканом джина с тоником в одной руке и пультом в другой.

– И о чем ты хотела поговорить?

Я уже насмотрелась на материнские слезы – она так легко выжимала из себя слезу, что, наверное, заполнила ими не один бассейн. Она так наловчилась плакать, что это не портило ее макияж. Поэтому, увидев, как заблестели слезы, размывая тщательно обрисованные карандашом глаза, я встревожилась.

– Твой отец не здоров, – сказала она.

– А конкретнее?

Она слегка взмахнула рукой. Она дрожала, и моя тревога возросла. Может быть, она и мученица, но язык у нее подвешен будь здоров. Я видела, как дергается ее рот, хотя из него не вылетало ни звука, и почувствовала, как у меня самой начинают дрожать руки. Я сцепила пальцы на коленях, чтобы подавить дрожь.

– Что

с ним, мама?

Она оглянулась, словно кому-то было дело до того, что она собирается мне сказать, и только потом шепотом ответила:

– Цирроз.

Ее рука сразу же взметнулась ко рту, как если бы она вовсе не намеревалась мне это сообщать, а это вырвалось у нее само собой.

Ну, сюрпризом для меня это не стало – большую часть своей жизни отец провел в компании бутылки.

– Он обращался к врачу? Что ему сказали?

– У него упадок сил – он даже выбраться из кресла не может. И похудел. Совсем не ест.

– Зато пьет.

Она задрала подбородок.

– Твой отец заслужил отдых, хотя бы по вечерам. Все эти годы ему приходилось много работать, чтобы поддержать нас.

Я не стала развивать эту тему.

– Ему нужно лечь в больницу?

– Я никому не говорила, – прошептала она, промокнула глаза, и искренность, объединившая нас на миг, исчезла. – Конечно нет. И мы бы не хотели, чтобы соседи знали. – Она твердо посмотрела на меня. – Абсолютно исключено. Семейные дела – дело внутреннее.

Семейные дела – дело внутреннее.

Сколько раз я слышала это фразу в детстве?

Мы смотрели друг на друга через стол – две женщины, объединенные родством, что заметил бы любой на нас взглянувший. Я была более молодой копией ее, с таким же полными губами и ломаной линией волос. Мои глаза были скорее серыми, тогда как у нее голубыми, но одинаковой формы и так же широко расставлены, что придавало нам выражение невинности, хотя это впечатление было обманчивым.

– Ты так меня никогда и не простишь? – Я совсем не хотела, чтобы мой голос дрожал, но не смогла с собой справиться. Мои пальцы сжали салфетку. – Проклятье, мама, ты когда-нибудь об этом забудешь?

Она хмыкнула, словно я даже не заслуживала ответа, что снова превращало меня не в Элли, а в Эллу. Сознавать это было неприятно.

Она хотя бы не проигнорировала полностью мой вопрос и не притворялась, что не понимает, о чем я. Чтобы собраться с мыслями, я уставилась на свой недоеденный бургер. Официант помешал мне выпалить что-нибудь еще, спросив, не нужна ли мне коробка.

– Нет, спасибо.

Мать щелкнула языком.

– И напрасно!

– За ланч плачу я, так что тебе не стоит об этом волноваться.

– Не в этом дело, – сказала она. – Элла, нельзя бросать деньги на ветер.

– Так как мой тыл не прикрывает мужчина, – закончила я за нее. – Я помню. – Пожалуйста, принесите нам чек.

Официант, оказавшийся между нами, словно дельфин в сетке для тунца, попятился. Мать испепеляла меня взглядом. Во мне уже не было такого же огня, поэтому я просто молча смотрела на нее.

– Официант тебя даже не знает, – наконец сказала я. – И более того, вряд ли его это сколько-нибудь колышет.