Грязное мамбо, или Потрошители
Шрифт:
Мы проговорили часа два о внешнем мире, о частых авариях на перекрестке внизу, о том, что отель разваливается на глазах, о фильмах, музыке, искусстве и друзьях — о чем угодно, лишь бы не о себе, а потом я извинился и пошел в работающий туалет. Вернувшись в пентхаус, я обнаружил, что Бонни исчезла.
У меня слабость к женщинам, которые исчезают. Чем больше они меня сторонятся, тем сильнее я хочу их возвращения и взволнован перспективой увидеть. Мой идеал — цыганка из бродячего цирка, без дома и роду-племени, которая обожает исчезать в бархатном ящике фокусника, дилетантски имитируя собственную смерть,
Наверное, можно поместить это описание в раздел частных объявлений, но, боюсь, столь идеальная женщина никогда не придет ко мне на свидание.
У Бет тоже была привычка исчезать, но тогда, по каким бы увеселениям она ни порхала, мое молодое воображение сразу рисовало фантастические картины. Если она упоминала в письме, что едет на уик-энд в Тихуану, я немедленно представлял ее на местном ослином шоу [17] — как она тянет к себе на эстраду десяток парней по сто песо за палку. Если она писала, что собирается навестить мамочку, у меня немедленно возникала уверенность, что «мамочка» — кодовое обозначение нового бойфренда, и несколько дней для меня Бет не болтала с подружками и не бегала по магазинам, а лежала ничком в кровати какого-нибудь незнакомца, который яростно брал ее сзади.
17
Разновидность секс-шоу, популярная в Мексике.
Я отправлял открытку за открыткой, простые маленькие послания с ясным подтекстом. Я хотел получать от нее больше писем, больше сведений, что угодно, лишь бы ее почерком и с ее подписью внизу. Я жаждал иметь весточки шесть, семь раз в день. Мечтал, чтобы в нашей части наняли второго курьера — справляться с ворохом писем, которые приходили бы мне от обожаемой жены. Я желал погрести почтовую службу США под двадцатифунтовой грудой корреспонденции. Если Бет целый день будет писать письма, рассуждал я, у нее не останется времени на секс.
На каждые десять выведенных мною букв я получал в ответ одну. Я увеличил пропорцию в два раза, затем в три, но чем чаще посылал открытки, тем меньше писала Бет. Смею заверить, что за шесть первых месяцев в пустыне я нацарапал и отослал около трехсот открыток и писем любимой женушке в Сан-Диего.
Получил восемнадцать.
Однажды вечером, в приступе бессильной ярости и язвительной ревности, подогретой парами виски, я настрочил то, что стало бы моей последней открыткой, даже будь у меня команда лучших адвокатов.
Дражайшая Бет,
если тебе по сердцу, что твой муж гниет в пустыне, пока его жена трахается с другими мужиками со всей Южной Калифорнии, пожалуйста, дай ему об этом знать, не затягивая, и он примет на себя тяжкий труд помочь тебе в твоем нелегком деле.
Я, конечно, подставился как дурак. Ответ в тот раз пришел быстро:
Да на здоровье.
К открытке были пришпилены бумаги о разводе.
Но пока продолжалось обучение танковым премудростям, я продолжал вкалывать, находясь под властью иллюзии, что мои письма домой служат благой цели — удерживают Бет в рамках, и настроение
Однажды они посадили за моей спиной Гарольда, и, хотя я был рад компании, трения начались с самого начала.
— Бери левее, — кричал он сзади. — Я не могу целиться, когда ты едешь направо!
— Не могу я левее, — проорал я, перекрывая грохот шеститонной машинерии; нам еще не выдали шлемофоны, которые, кстати, чаще ломались, чем работали, поэтому ор в танках всегда служил наилучшим способом общения. — Там овраг слева.
— Тогда поверни, — велел он. — Поверни, я сказал!
Я нарочно поворачивал не в том направлении, чтобы показать Хенненсону, кто здесь главный.
Иногда я гадаю — может, не будь я таким упрямым козлом, Гарольд остался бы в живых. Если бы я шел навстречу и прислушивался к его приказам, его могли назначить в мой танк, а не в тот, где он погиб.
Нет, скорее всего Гарольд вскоре довел бы меня до ручки, и я на полном ходу погнал бы танк к обрыву ближайшей песчаной дюны.
По выходным нас, сук этаких, отсылали обратно на базу, видимо, не в силах больше слышать, как нам спится в креслах управления. Мы встречались со старыми приятелями, сутками колесили по итальянской провинции и пытались излагать свою концепцию создания мира. Разумеется, после бурных дебатов каждый оставался при своем мнении и поступал по-старому.
На фоне общей массы танкистов, относившихся к своему назначению более или менее спокойно, Джейк Фрейволд выделялся сияющей от счастья физиономией. Из тощего нью-йоркского остряка-самоучки он превратился в положительного раздобревшего солдата и с той же готовностью рассказывал про основной боевой порядок, как раньше отпускал сальность. Порой он делал и то и другое в одном предложении. Начальство заметило его рвение и способности и подкинуло дополнительные обязанности в разведывательном взводе.
— Разведка — это круто, — сказал он мне однажды вечером, когда мы пили дешевое красное вино. — Совсем как в кино, только больше.
— Больше чего? — спросил я.
— Всего. Оружия. Тактики. В общем, там классно.
Я потребовал подробностей о профессии, казавшейся хрен знает насколько интереснее, чем танки, но Джейк был сдержан насчет всего, связанного с разведкой.
— Совершенно секретно, приятель, — заявил он, ставя мне новый стакан вина запить огорчение. — Я тебе так скажу: если мы оба выберемся отсюда живыми и будем общаться спустя десять лет, я поведаю тебе о разведке все, что спросишь, о'кей?
Так мы и порешили, скрепив уговор торжественным рукопожатием.
Это было четырнадцатого октября. Ровно через десять лет после того дня я напряг кое-какие свои связи в союзе, чтобы именно нам с Джейком поручили изъятие желудочно-кишечного тракта (целиком) у экс-футболиста в Милуоки. Месяц выдался напряженным, работы было невпроворот, и мы не виделись две недели, поэтому вначале поболтали, сообщив друг другу о последних успехах и заказах. В то время я был женат на Мелинде, и Джейк обожал безжалостно прохаживаться на мой счет за то, что я снова впряг своего коня в еле ползущую повозку.