Грязный лгун

Брайан Джеймс

Я стараюсь как можно скорее разделаться с завтраком, планируя побег, в надежде, что успею уйти раньше, чем меня заметят и начнут задавать вопросы.

— Так, Бенджи… — говорит отец.

Слишком поздно.

Я сунул в рот побольше хлопьев, понимая, что все, началось — по его лицу ясно, что у него что-то на уме, явно он что-то затевает.

— Да?

— Ты сегодня… гм… идешь на тренировку?

Я ненавижу эту его манеру говорить так, будто я должен понимать, что конкретно он имеет в виду, словно он не взял это только что из головы.

— На

какую? — интересуюсь я.

— Разве сегодня нет тренировки по бейсболу? Мне показалось, что я видел это в школьном расписании.

Зачем он об этом спрашивает? Мне все равно, сегодня она, или завтра, или никогда.

Я пожимаю плечами, демонстрируя свое отношение к этому, а он говорит, что абсолютно уверен, что тренировка будет сегодня.

— И что? — Я не хочу быть грубым, но по его взгляду понятно, что это так, что я встал в позу.

— Пап, в последний раз я играл в бейсбол, когда мне было восемь.

К тому же я никогда его не любил.

Меня тошнит от него.

Раз в три года я бью по мячу.

Я его ненавижу.

Я ненавижу его так же, как он его любит, но больше всего я терпеть не могу, когда он мне повторяет, что все игроки важны — даже те, кого тошнит.

— Ты не поймешь, пока не попробуешь, — говорит он и смотрит в газету.

Мне хочется спросить его, не спятил ли он, неужели он не помнит, как я раньше плакал перед тренировкой, как умолял его оставить меня дома, как сильно он злился на меня, как читал мне нотации на тему работы в команде.

— Нет. Я уже все понял. Я его ненавижу, — отвечаю я, потому что мне уже не восемь лет и я не собираюсь сидеть и выслушивать, как он пытается навязать то, что мне абсолютно не по душе.

Его кулак с силой бьет по столу.

Вилки, ложки, тарелки подпрыгивают, и Поли выглядит испуганной, потому что молоко выплеснулось из ее тарелки и попало на ее ночную рубашку.

— Черт возьми! Я не собираюсь спокойно смотреть, как ты и этот Син постоянно бездельничаете и валяете дурака!

Я чувствую, как во мне закипает гнев, как мой внутренний голос становится все громче и громче, словно нарастающий раскат грома, и я уже готов взорваться, когда вмешивается Дженет. Она тянет ко мне руку, жестом просит меня успокоиться, жестом просит успокоиться его, бросая на него взгляд, говорящий, что он перегнул палку, и параллельно промокая салфеткой молоко с ночнушки Поли.

— Дженет, не смотри на меня так! — говорит отец, а затем снова поворачивается ко мне. — Я тебе не мать! — говорит он. — Я не позволю тебе ломать свою жизнь только потому, что она тебе это позволяла!

— Я ничего НЕ ЛОМАЮ! — кричу я, вскакивая

со стула.

— Не ори! — кричит он.

Я хочу сделать больше, хочу разнести в щепки эту дурацкую комнату, швырять посуду об стену, чтобы она разлеталась вдребезги, а мой крик заглушал бы этот грохот. Я готов перевернуть стол, готов сделать что угодно, лишь бы только он заметил, что я не такой, каким он хочет меня видеть, что я — это я, прямо здесь и сейчас. Папочка, открой свои долбанные глаза и посмотри на меня.

— Все, о чем я тебя прошу, — подумать об этом, — говорит он, смягчаясь, — старый проверенный трюк.

— Неважно, — отвечаю я, хватая сумку и направляясь к двери.

07 часов 24 минуты. Пятница

Школа должна быть добровольной. Я не должен идти туда в тот день, когда сама мысль о ней меня утомляет. Все равно толку от этого не будет. Весь день меня все будет бесить, и, наверное, по-любому это приведет к неприятностям, так почему бы не убить двух зайцев сразу и не сэкономить всем время. Мама, казалось, всегда с этим соглашалась. Мне никогда не приходилось идти в школу, если я не хотел. Когда я прогуливал уроки, она не придавала этому значения.

— Если ты прогуливаешь, значит, с тебя хватит школы, — вот что говорила она, и меня это вполне устраивало.

У меня сложилось впечатление, что с отцом мы зге сойдемся и в этом вопросе.

Коридоры наполнены громкими голосами, один разговор перетекает в другой, и все сливается в один монотонный гул, похожий на раздражающий шум шоссе. Я не хочу в это вслушиваться, поэтому отсекаю это и несусь в класс, даже не высматривая своих друзей, чтобы поговорить с ними.

Они тут ни при чем — просто мой отец совершенно выводит меня из себя.

Я знаю, что он пытается сделать. Я знаю, что ему плевать, играю я в бейсбол или нет, бейсбол тоже тут ни при чем. Я хочу, чгобы он открыто сказал, что имеет в виду. То, что всегда делала моя мать: она могла расшвыривать веши и кричать, но во всяком случае мне это было понятно.

Мой отец всегда ходит вокруг да около.

Но я-то вижу его насквозь, я знаю, что он на самом деле хотел сказать сегодня утром, я знаю, что это не имеет никакого отношения к тому, что я бездельничаю. Все дело в Сине и в том, что он видит в нас придурков.

Он постоянно хочет изменить меня.

Его волнует мое будущее. Он боится, что я стану таким же, как городские парни.

А что в них такого плохого? По крайней мере, они настоящие, по крайней мере, они не лезут вон вон из кожи, чтобы быть счастливыми в своих маленьких паршивых квартирах, где люди притворяются, что демонов не существует и они не разрушают твою жизнь изнутри.

Если он действительно так волнуется за меня, то где же он был, когда мама заваливалась домой под утро с очередным уродом, помогающим ей стоять на ногах, распоряжающимся всем, что у нее было, включая и меня?

Он не имеет права решать за меня.

Да ПОШЕЛ ОН!

Пошли все!

Мне никто из них не нужен, мне ничего не нужно.

Я убегу в город и буду жить на улице, чтобы доказать ему, что мне неважно, что он думает. Пусть он проедет мимо меня на своей машине. Он даже не узнает моего грязного лица, когда я покажу ему средний палец.

Я буду в безопасности.

Я буду жить а тени.

Мне не нужна его счастливая семья. Я ведь не могу закрыть на все глаза и притвориться, что последних семи лет вообще не было.