Гуарани
Шрифт:
Из раздумья его вывел один из авентурейро. Незаметно подкравшись к итальянцу, он долгое время за его спиной разглядывал план и вдруг сказал:
— Не можем мы ломать эту стену.
— Почему? — спросил Лоредано, поднимая голову. — Что, она такая крепкая?
— Не в этом дело; стоит ее толкнуть, и все повалится. А ведь там — молельня.
— Ну и что такого?
— Как что? Святые образа, статуи. Неужто их на пол валить? Это же искушение. Да хранит нас господь от такого греха.
Обескураженный этим новым обстоятельством, значение которого он хорошо понимал, Лоредано стал расхаживать из угла в угол.
— Дураки! — бормотал он. — Деревяшка какая-то и глины комок, так они уж и отступают! А еще называют себя мужчинами! Скоты! У них нет даже простого инстинкта самосохранения!
Прошло несколько минут. Авентурейро стояли в нерешительности и ждали, что скажет их главарь.
— Святых трогать боитесь, — продолжал Лоредано, подходя к ним ближе. — Ну, раз так, я повалю эту стену сам. Работайте пока, а готово будет, скажете.
Между тем остальные бунтовщики, находившиеся в галерее, слушали рассказ Жоана Фейо, который в точности передал им все слова местре Нунеса.
Когда они узнали, что Лоредано — монах, отрекшийся от своего обета, они в ярости повскакали с мест, готовые разорвать его на части.
— Что вы собираетесь делать? — вскричал Жоан. — Да разве такую ему надо смерть? Казнить его надо — и страшной казнью. Поручите это мне.
— А чего же время тянуть? — спросил Васко Афонсо.
— Обещаю вам, он у меня не заживется. Сегодня же мы его приговорим, а завтра он получит воздаяние за все зло, которое сотворил.
— А почему не сегодня?
— Дадим ему время покаяться: надо, чтобы перед смертью он поразмыслил о своих грехах.
На том и порешили.
Они ждали только появления Лоредано, чтобы схватить его и учинить над ним суд.
Прошло немало времени, а итальянец все не появлялся; было уже около полудня.
Людей мучила жажда; запасы воды и вина, значительно уже сократившиеся с начала осады, находились в кладовой, где заперся Лоредано со своими четырьмя сообщниками.
По счастью, в комнате итальянца оказалось несколько кувшинов с вином. Они распили это вино, с веселым смехом провозглашая тосты за здоровье монаха, которого собирались приговорить к смертной казни.
В разгаре веселья в иных вдруг заговорила совесть; кто-то уже предлагал просить прощения у фидалго, снова объединиться вокруг него и помочь ему победить врага.
Если бы но стыд за свое поведение, они немедленно бы пошли к дону Антонио де Марису и упали бы перед ним на колени. Но они решили, что лучше сделать это позднее, когда человек, подстрекавший их к бунту, будет наказан.
Тогда у них будет основание умолять фидалго простить их. Тогда он поверит, что раскаяние их искренне.
II. ЖЕРТВА
Пери понял, что означает жест индианки, однако он даже не подумал следовать за ней. Он только посмотрел на нее сверкающими глазами и улыбнулся.
Девушка уловила смысл этой улыбки; она видела, какая твердая, непоколебимая решимость запечатлелась на его лице.
Какое-то время она еще пыталась настаивать, но напрасно.
Пери отбросил в сторону лук и стрелы и снова прислонился к дереву, все такой же спокойный и невозмутимый.
Но вдруг он вздрогнул.
Наверху, на площадке появилась Сесилия и помахала своей тонкой белой рукой; знак этот приказывал ему ждать. И, как ни далеко от него было в эту минуту ее прекрасное лицо, ему показалось, что оно озарено счастьем.
Когда, не отрывая глаз от своей сеньоры, он пытался объяснить себе причину ее внезапной радости, индианка вдруг пронзительно вскрикнула.
Она проследила за взглядом Пери и увидела Сесилию. Заметив жест девушки, она догадалась, почему Пери отказался и от свободы, и от ее любви. Она хотела схватить лежавший на траве лук, но Пери уже успел наступить па него ногою.
Глаза дикарки горели, губы что-то шептали. Она вся дрожала от ревности, от жажды мести. Она уже занесла было. над грудью индейца тот самый каменный нож, которым только что разрезала связывавшие его веревки, но нож этот выпал у него из рук, и она, шатаясь, припала к груди, которую хотела поразить. Пери взял ее на руки, положил на траву и снова сел под дерево. Он успокоился: Сесилия вернулась в дом и была теперь вне опасности.
Настал час, когда тени гор рассеиваются, когда крокодилы выползают на песок, чтобы погреться на солнце. Воздух огласился хриплыми звуками инубии и мараки. В ту же минуту к зловещей гармонии этих душераздирающих звуков присоединилось пение: воины айморе затянули свою дикую боевую песнь.
Лежавшая около дерева индианка встрепенулась. Мгновенно вскочив на ноги, она стала показывать пленнику на лес, призывая его бежать. Пери, как и в первый раз, улыбнулся; взяв девушку за руку, он посадил ее возле себя и снял с шеи крест, который надела на него Сесилия.
Между ним и дикаркой завязался разговор на языке жестов, передать который вряд ли возможно.
Пери старался объяснить девушке, что хочет сделать ей подарок, что, когда он умрет, она должна снять этот крест с его груди. Девушка поняла или, во всяком случае, думала, что поняла его мысль, и, в знак благодарности, поцеловала ему руку. Пери заставил ее снова связать его веревками, которые она в порыве великодушия разрезала, чтобы освободить его.
В это мгновение четверо воинов айморе направились к дереву, под которым сидел Пери, и, ухватившись за концы веревки, повели его в середину становища, где все уже было готово для жертвоприношения.
Индеец встал. Высоко подняв голову, твердым шагом шел он впереди четверых врагов, не заметивших быстрого взгляда, который он бросил на подол своей туники, где было завязано два узелка.
На обрамленной деревьями поляне сто с лишним воинов стали в круг; все были в полном вооружении и в уборах из перьев.